— Ну и пусть бежит, — говорил хан, — это хорошо, если боятся...

Власть и слава заменяли ему все — и любовь, и ласку, и даже деньги не любил он так, как славу и власть.

Какой ни есть человек, а без сердца не бывает. Пусть оно каменное, пусть железное. Постучишь в камень — камень отзовется. Постучишь в железо — железо прозвенит. А в народе говорили: «У Крым-Гирея нет сердца. Вместо сердца у него — комок шерсти. Постучишь в комок шерсти — какой ответ получишь? Разве услышит такое сердце? Оно молчит, не отзывается».

Но приходит закат человека, постарел и некогда могучий хан. Ослабело сердце хана, и вошла в него любовь. И поросшее шерстью сердце стало совсем человеческим. Голым. Простым.

Однажды в гарем к старому хану привезли невольницу, маленькую худенькую девочку. Диляре звали ее. Привез Диляре главный евнух, показал Крым-Гирею, даже зачмокал от восхищения, расхваливая невольницу.

Диляре не согрела своей лаской и любовью старого хана, а все равно полюбил ее Крым-Гирей. И впервые за долгую жизнь свою он почувствовал, что сердце болеть может, страдать может, радоваться может, что сердце — живое.

Недолго прожила Диляре. Зачахла в неволе, как нежный цветок, лишенный солнца.

На закате дней своих любить мужчине очень трудно. От этой любви сердцу всегда больно. А когда любимая уходит из жизни, сердце плачет кровью. Понял хан, как трудно бывает человеческому сердцу. Трудно стало великому хану, больно, как простому человеку.

Вызвал Крым-Гирей некогда плененного им иранца, мастера Омера, и сказал ему:

— Сделай так, чтобы камень через века пронес мое горе, чтобы камень заплакал, как плачет сердце.

Спросил его мастер:

— Хороша была женщина, которую любил ты, хан?

— Мало что знаешь ты об этой женщине,— ответил хан. — Она была молода. Она была прекрасна, как солнце, изящна, как лань, кротка, как голубь, добра, как мать, нежна, как утро, ласкова, как дитя. Что скажешь плохого о ней? Ничего не скажешь, а смерть унесла ее...

Долго слушал Омер и думал: как из камня сделаешь слезу человеческую?

— Из камня что выдавишь? — сказал он хану.— Молчит камень. Но если твое сердце заплакало, заплачет и камень. Если душа есть даже в тебе, то должна быть душа и в камне. Ты хочешь слезу свою в камень облечь? Хорошо, я сделаю. Камень заплачет. Он расскажет и о моем горе. О горе мастера Омера. Люди узнают, какими бывают слезы человека, потерявшего родину. Я скажу тебе правду. Ты отнял у меня все, чем душа была жива. Землю родную, семью, имя, честь. Моих слез никто не видел. Я плакал кровью сердца. Теперь эти слезы увидят. Каменные слезы увидят. Это будут жгучие слезы. О твоей любви и моей жизни.

На мраморной плите вырезал Омер лепесток цветка — один, другой... А в середине цветка высек глаз человеческий, из него должна была упасть тяжелая слеза, чтобы жечь холодную грудь камня день и ночь, не переставая. Годы, века... Чтобы слеза набегала в человеческом глазу и медленно-медленно катилась, как по щекам и груди, из чашечки в чашечку.

И еще вырезал Омер улитку — символ сомнения. Знал он, что сомнение гложет душу хана: зачем нужна была ему вся его жизнь — веселье и грусть, любовь и ненависть, зло и добро?.. И грозный хан не воспротивился замыслу ваятеля.

Стоит до сих пор фонтан и плачет, плачет день и ночь...

Так пронес Омер через века любовь и горе: жизнь и смерть юной Диляре, свои страдания и слезы».

— Мужчина, можете зайти? — послышался голос, и Николай обернулся.

Из-за двери кабинета выглядывала целительница Эльмира.

Оказывается, она не совсем чернявенькая. Прядь челки высветлена до рыжего. А Николай сразу и не обратил внимания…

Рената сидела на подоконнике, дышала на стекло и водила пальцем по запотевшим кругам. Она даже не посмотрела на Эльмиру и мужа.

— Пойдемте, мужчина, — сказала целительница и увела его в смежную комнату.

Николай сел так, чтобы ему было видно Ренату.

— Вас как называть? — спросила женщина, садясь за стол и беря в руки два мелодично звенящих шарика.

— Николай.

— Николай… — повторила Эльмира и ненадолго задумалась. — Николай — победитель народов… Так что же случилось, Николай? Откуда такие разрушения?

— Какие разрушения?

— Жена ваша страдает сильно. Очень сильно. Да и вы, вижу, не в радости.

Гроссман вздохнул, опустил голову, потом метнул взгляд в сторону Ренаты. Та по-прежнему что-то рисовала на окне.

— У меня вопрос к вам. Возможно, нескромный, но уж придется мне его задать, не взыщите. Во сне она не говорит ли?

Николай замялся. Не объяснять же посторонней истоки всех личных проблем…

— Не знаю. Да как-то и сна особо нету — ни у меня, ни у нее. На нервах все время…

Эльмира нахмурилась:

— Плохо. Очень плохо. В ее положении так нельзя.

Гроссман пожал плечами, потом его вдруг что-то задело:

— Что вы сказали?!

— Да то и сказала. Ей покой нужен, если уж она малыша под сердцем носит…

Николай поперхнулся. На лице целительницы отразилось недоумение:

— Вы не знали?! У нее, почитай, шестнадцатая неделя, уж и слепой увидит! Он скоро шевелиться начнет. Как же вы так, Николай?

Он прикрыл лицо рукой. Эльмира не шутила. Просто Рената не подпускала его к себе, будучи неодетой. А под свитерами и широкой дубленкой много ли углядишь? Господи, ну за что им еще и это наказание?!

— Боже мой… — прошептал Гроссман и посмотрел на жену. — Как же теперь быть?

Только тут ему бросилась в глаза немного неестественная поза Ренаты: она старалась распрямляться, чуть выгибалась назад, как человек, которому не хватает воздуха в легких. Теперь понятно: ремень брюк сильно сдавливал ей увеличившийся живот, не позволяя дышать и сгибаться. Они забрали из гостиницы в Новороссийске только самое необходимое, а потому на Ренате осталось лишь то, во что она успела одеться, убегая. И так она, бедная, мучилась уже, наверное, целый месяц. А может, и больше? Николай плохо разбирался в женской физиологии…

Сердце его кольнула жалость.

— Я уже сказала ей, что нельзя так перетягиваться, как она перетягивается поясом джинсов. Вредно это, понимаете? Думала, вы знаете…

Николай возвел глаза на поднявшуюся с места Эльмиру:

— Скажите, а аборт — уже поздно?

Женщина удивилась и, кажется, немного возмутилась:

— На ее-то сроке? Не только поздно — противозаконно. Вы что, действительно хотите избавиться от малыша?

Гроссман едва не выругался. Нет, он просто счастлив. Это как раз ко времени — то, что доктор прописал! Наверное, это самый экстремальный «залет», о котором когда-либо доводилось слышать Николаю. Вот же паскудство! Да еще быть бы уверенным, что это ребенок Шурки, тогда хотя бы ради его памяти следовало сохранить малыша. А так… Нет, это не Рената! Это тридцать три несчастья!

— Так что делать? — выпалил он, вскидывая в вопросе руку.

— Я не могу влиять на вас. Существуют досрочные роды. Это ужасно, скажу честно. Другой вопрос: действительно ли вы хотите, чтобы она поправилась?

Николай даже не стал отвечать.

— Тогда рекомендую все оставить как есть. Во время родов женщина переживает шок, который, может быть, для вашей жены окажется благотворным.

— Лучше уж пусть молчит… Кого она родит после всего, что произошло? — она просто хватался за голову.

— Насчет «кого родит» — это не в нашем с вами ведении, Николай. Не раз видела абсолютно здоровых, ведущих спортивный образ жизни родителей, которые мучаются со своим умственно отсталым ребенком. И наоборот, у потомственных алкоголиков подчас рождаются вундеркинды. Пути аллаха неисповедимы. Но мы подошли к вопросу: «Что у вас произошло?» Не зная ответа, я не смогу лечить. Что случилось?

— Мы… как бы так выразиться?.. в бегах. Нам грозит серьезная опасность. Этого достаточно?

Эльмира махнула рукой: