Еще несколько следующих дней однокашники дразнили девочку трусихой, а она и впрямь вздрагивала теперь от любого резкого звука и виновато улыбалась.

Та пожилая женщина, с которой разговаривал господин Уин-Луан в убежище, была начальницей их школы. После условной тревоги ей пришлось собрать совет. Не один Уин-Луан пожаловался, что некоторые ученики были смертельно напуганы воем предупреждающих сирен.

— Однако мы должны точно знать, как вести себя в случае настоящего нападения Оритана! — разводя руками, оправдывалась начальница. — Это было правительственное распоряжение. Мы были обязаны провести учение.

— Я лишь надеюсь, что это не повторится, — сказал Уин-Луан, и другие учителя-астгарцы согласно закивали.

— Кто знает… — начальница вздохнула. — Просто в следующий раз постарайтесь заранее подготовить малышей к этому испытанию…

— Это ужасно… — еле слышно пробормотала одна молоденькая учительница, зарделась и опустила голову.

Почти никто из эмигрантов на Рэйсатру не знал о том, что происходит сейчас на Оритане и Ариноре. Почти никто.

Ал стал замечать, что Ормона зачастила с отъездами. Супруги-экономисты объясняли это налаживанием связей с дальними соседями-тепманорийцами, а бездействие Тессетена — травмой ноги. Хотя он уже давно передвигался даже без костылей и без палки. Ал старался не думать об этом, но все же заподозрил неладное. Объяснить он не мог, однако поведение Ормоны вызывало в нем безотчетную опаску.

Залечивший свои раны Фирэ стал помогать Паскому в кулаптории и был столь успешен, что старик поставил под его начало нескольких своих помощников. А вот с братом, с Дрэяном, отношения у молодого кулаптра не заладились. Фирэ явно избегал его общества. Ал подозревал, что это происходит из-за Ормоны. Уж слишком окрепла дружба между Фирэ и Тессетеном, и, по всей видимости, юноша не мог простить брату его бесчестного поступка, о котором за пять лет узнали (или, по крайней мере, подозревают) уже многие кула-орийцы. Ал понимал, что Фирэ — человек благородный и даже излишне щепетильный, но чувствовал в нем и что-то непонятное, настораживающее. Словно некогда цельный сосуд дал трещину, которую не заделать, не залечить.

Даже дома, в семье, теперь было не все ладно. Танрэй замкнулась, причем спряталась она только от мужа. Казалось, ее больше радует общение с родителями, с Натом, с кулаптром, с Сетеном и Фирэ, чем с ним, с Алом. Возможно, это было связано с тем, что Ал так и не привязался к своему сыну, готовящемуся появиться на свет через несколько циклов Селенио. Уж слишком много внимания жена уделяла тому, кто барахтался в ее утробе. Ему она пела песенки, рождавшиеся в ее голове. С ним она разговаривала, рассказывала сказки. Алу казалось, что она сама все это и сочинила. Было слегка обидно, что она тратит свою творческую энергию попусту, ведь он однажды просил ее сосредоточиться для того, чтобы помочь им всем. Сделать что-то серьезное. А Танрэй лопочет какие-то несуразные стишки своему растущему с каждым днем, словно прибывающая луна, животу, и ничто не способно выманить ее из мира иллюзий. Когда-то давно Ал пообещал своей жене (или тогда она была только невестой?), что будет для нее защитой, будто каменная стена. И что? Прошло чуть больше десятка лет, и стена превратилась в застенки…

Будь Ал слабее, то его тяготило бы разобщение с близкими людьми. Но молодой ученый ушел в работу и старался не думать ни о чем постороннем. Возможно, все выправится само. Иногда лучше не влиять, чтобы не испортить положение вещей окончательно…

Расследование по делу пропадающих в джунглях людей и находимых трупах затягивалось. Гвардия Дрэяна проявляла себя очень нерасторопно, а сам командир оправдывался тем, что у них и без того много забот. Сказывалось и покровительство Ормоны, которой мало кто осмеливался перечить. Она сообщила, что лично займется этим вопросом, однако после ранения мужа ей стало не до курирования сыскных работ. Сетен посмеивался: «А живые кула-орийцы кушать хотят? Что ж, тогда слушайте атме Ормону и делайте так, как говорит она!»

И потому Ал, Солондан и отец Танрэй целыми днями пропадали на своем предприятии, а Кула-Ори пользовался плодами их работы. Но тень от крыльев Страха по-прежнему падала на новый город, и никто не чувствовал себя в безопасности. Боялись не диких зверей, которых развивающееся производство и цивилизаторы отпугнули от этих мест на много тысяч ликов. Боялись друг друга.

— Кто-нибудь есть в этом доме? — приоткрыв двери, Танрэй заглянула в зал.

Дом, где не было ни одного зеркала, безмолвствовал.

— Странно… Зачем тогда свет?..

— О, сестренка! — глухо послышалось откуда-то (женщине почудилось, что из-под земли). — Что за поздние визиты?

— Сетен, ты где?

— Спускайся ко мне! Я в подвале, обойди дом, там, позади, есть вход. Только смотри, лестница крута!

— Что ты там делаешь? — придерживаясь за перила, Танрэй спустилась в подвал, на удивление ярко освещенный и просторный; никогда прежде не доводилось ей бывать здесь.

— Валяю дурака, разумеется!

— Ты невозможен, Сетен! На этой лестнице можно переломать ноги!

— Намекаешь на то, что мне было мало?

Наконец он, слегка прихрамывая, вышел из-за ширмы. В его перемазанных глиной руках висела холстина:

— Послушай, если тебе не трудно, сестричка! — Сетен протянул ей повязку и склонил голову. — Неохота отмываться…

Танрэй подвязала его взлохмаченные волосы, успев попутно поглядеть по сторонам:

— Я ни разу не была здесь у тебя…

— Здесь никто и никогда не был.

— Даже Ормона?

— Тем более — она. Но ей здесь было бы неинтересно. Ты оставила Натаути наверху?

— Он не захотел спускаться, лег при входе. Откуда ты знаешь, что я пришла не одна?

Сетен не ответил. Он провел ее за ширму, и молодая женщина оторопела.

Верхний зал Сетена был забит довольно уродливыми глиняными фигурками, и Танрэй считала, что экономист балуется, неумело лепя их. Как говорят — «отводит душу».

А здесь…

— О, Природа! — прошептала она.

Веки его наморщились от улыбки.

Полные неизъяснимой красы, взгляду Танрэй предстали небольшие статуэтки. Лежащий, но, казалось, готовый вот-вот ожить и вскочить волк был точной копией Ната. В такой же позе лежал и большой гривастый зверь, обитающий на материке Осат. В стороне бил копытом пригнувший голову к земле тур. Во всю стену, чуть подсвеченный лампами, высился горный кряж, и Танрэй узнала окрестности своего с Алом дома в Эйсетти. Дома не из этой жизни. Дома, который предстал ей во «сне», подаренном Паскомом. А на полке рядом с вершиной сидела неизвестная Танрэй птица.

И, наконец, она увидела свое собственное лицо. Эта статуэтка пряталась в полутьме и не была закончена. Сетен уделил много внимания ее лицу, шее, прическе, но ниже — там, где должны быть плечи и грудь — оставил только бесформенный комок глины. Зато уже созданное было совершенством. Как и волк, женская скульптура готова была ожить.

— Как… ты сделал это? — Танрэй осторожно прикоснулась к «своей» щеке. — По памяти?

Сетен все же протер испачканные руки мокрой тряпкой и почесал в затылке.

— А ты замечала, чтоб я гонялся за тобой с гончарным кругом?

— Когда ты успел этому научиться? Я… даже не знала…

— Что ж, Ал не рассказывал тебе о моей первой специальности?

— Ты — созидатель? Нет, никогда не рассказывал. Зачем же ты бросил это?!

— Как видишь, не бросил. Но экономика показалась мне более нужной в этих условиях наукой…

— Это… жертва? Зачем? — Танрэй порывисто повернулась к нему, готовая возмутиться кощунству, предательству.

— Согласись: если мы все будем рисовать бабочек и сочинять сказки, телам нашим придется несладко в этом грубом мире…

Она поняла, на что намекает Тессетен.