— А ты собираешься здесь спать? — вопросом на вопрос ответил Ромальцев, не поведя и бровью.

— Это уже не смешно, — рассердилась девушка и прошлась по комнате. — Что за шуточки?

— Шуточки? Гм… — он, как ни в чем не бывало, ухватился за щетку и продолжил уборку, словно гостьи здесь не существовало.

— Мне уехать? — Зою трясло от гнева.

— Ты хочешь поговорить серьезно? — уточнил Влад.

— Я всегда говорю серьезно! — отрезала она. — Или ты считаешь меня тупой малолеткой? Тинейджеркой с «чупа-чупсом»?!

Тогда он сел на подоконник и спокойно заявил:

— В таком случае мы расстаемся.

Она была готова услышать что угодно, только не это. Ее никогда не бросали, что за бред?! Нет, Зоя и прежде не испытывала особенных чувств по отношению к Ромальцеву, но ей хотелось «поиграть» с ним еще какое-то время. Пока не появится кто-нибудь побогаче и попрестижнее. И уж потом насладиться разочарованием этой тряпки мужского пола, когда она объявит ему об окончании отношений.

— Что ты сказал?

— Что каждый пойдет своей дорогой.

— Э-э-м-м… — Зоя коснулась своего ушка, повертела сережку. — Это серьезно? — (он кивнул.) — Кто она?

— Кто — «она»?

— Ну эта, ради которой ты меня бросаешь? Тебе ее мамочка подыскала?

Влад с улыбкой отвернулся в окно. Зое хотелось найти причину, все всколыхнулось в ней, вспыхнуло огнем ярости. Должно же быть какое-то объяснение! Противная мамаша заморочила голову сыну убеждением о матримониальных ценностях, нашептала, что Зойка никак не подходит на роль благоверной, притащила ему какую-нибудь мышку из тех, что плодятся, как кролики, и живут на кухне. Портрет, который Зоя нарисовала, ожил для нее.

Манекенщица не выдержала и в бешенстве пнула приставленную к косяку щетку. Громкий стук еще долго резонировал в пустой комнате. Влад молчал, красноречиво ожидая, когда гостья оставит его в одиночестве. Зоя поморщилась от боли в ушибленной ноге.

— Ты считаешь, что она, эта чмошница, лучше меня?!

Зоя ненавидела мексиканские сериалы и теперь выходила из себя оттого, что ее «несло» как раз в лучших традициях «мыльных опер». Что ж, добро, Владик! Добро! Ты заставил меня унизиться, и однажды я тебе это припомню! Мир тесен!

— Ты нарочно пригласил меня приехать, чтобы… Сволочь ты! — девушка схватила первую попавшуюся под руку тряпку и швырнула в него; ему бы не ловить ее, но сработал рефлекс, и Ромальцев перехватил летевший в него мокрый ком, чем окончательно разозлил освирепевшую Зою. — Ты плюешь на все, что между нами было? Ты говорил, что любишь! И тебе плевать на мои чувства?!

— Зой, тебе успокоительного накапать?

— Да пошел ты!.. — и манекенщица выругалась площадной бранью, не понижая голоса, на всю квартиру, а потом оглушительно хлопнула дверью.

Зинаида Петровна с испугом выглянула из-за двери. Влад невозмутимо вынес в коридор и приставил к общей куче хлама еще две коробки. Мать не поняла, что произошло между ними с Зоей, но, судя по истерическому воплю «хищницы», между ними все было кончено.

— Я всегда считала, что она дрянь… — уверенно сообщила Ромальцева.

Влад включил музыку:

— Не помешает?

— Нет. Я всегда говорила тебе, Вла…

— Спокойной ночи, ма! — он чмокнул ее в щеку и ушел к себе, притворив дверь.

Женщина вздохнула. Нет, ему отчаянно не везет с девушками. Но то, что он порвал с Зоей — все-таки хорошо…

На горы наползала ночь. Где-то вдалеке тоскливо перекликались две совы-сплюшки. Июльский вечерний зной медленно отступал за перевал, и прохладный ветерок тихонько скользнул меж деревьев.

Аул готовился ко сну. Замотанные в темные платки и длинные, до пят, бесформенные платья, селянки давно привели скотину с пастбищ. Здесь все напоминало жизнь средневековья: так же и прабабки этих женщин, и прабабки их прабабок пригоняли в хлев мычащих коров, так же ополаскивали им вымя теплой водой, доили, а потом шли в саклю и до поздней ночи работали по дому, чтобы на рассвете подняться и все начать заново. Быстро высыхая и старясь, они пользовались глубоким уважением своих мужей и детей, ибо, не покладая рук, растили для своего народа бесстрашных орлов-воинов, славных своими деяниями, верных законам рода и чести. Они ничего не знали о таких словах, как «политика» и «время». Они молча и терпеливо исполняли свои обязанности: рожали, растили, воспитывали, отправляли на войну, а потом оплакивали или радовались возвращению своих сынов… Рожали, растили, воспитывали, прощались, оплакивали… Рожали, растили, воспитывали, прощались, оплакивали. Из поколения в поколение. Как все матери, на всем этом древнем, летящем в черной бездне космоса голубом шарике. Разве только женщины этого народа выполняли свои обязанности более безропотно, чем любые другие. Не задумываясь. Цель их жизни состояла в том, чтобы взрастить сына-джигита для гордости своего мужа, потому что мужа в любой момент могли убить на войне, а родному краю нужны были молодые и сильные защитники.

Теперь не изменилось ничего. Женщины не умели читать и писать, им некогда было слушать сказания стариков, им не с чем было сравнивать, и потому они не знали, что сейчас домой приходит все меньше и меньше мужчин-воинов, чем возвращалось их в былые времена. Аулы пустели. Мужчин влекла война, и орлы улетали в стонущий от бесконечных боев Город. Женщины ненавидели врагов со слов мужчин и продолжали рожать, растить, воспитывать, чтобы когда-нибудь дать в руки сына оружие погибшего мужа и проститься — скорее всего, навсегда.

В помощь своим измученным женам мужчинам все чаще приходилось пригонять работников. Так часто бывало и прежде, и это ни у кого не вызывало ни удивления, ни отторжения. Слуги по принуждению, иными словами — рабы — выполняли по хозяйству самую тяжелую работу, с которой самостоятельно женщина справиться не могла никак.

Одним из таких рабов стал и житель Бахчисарая, Роман Комаров, еще ранней весной высаженный из поезда на пути в Грозный. Он давно потерял счет дням, но, когда появлялась возможность оглядеться, подумать и не было сваливающей с ног усталости, понимал, что с момента его пленения прошло уже несколько месяцев…

Рабов этого аула держали в одном хлеву у дома довольно зажиточного сельчанина. Хлев охранялся тремя сменяющими друг друга юнцами и огромной кавказской овчаркой. Никто не разговаривал с пленными, кроме приносящего им поесть деда. Из обрывочных фраз друзей по несчастью, которые попали сюда много раньше Романа, молодой человек узнал, что этот дед — аксакал, самый старый в ауле. Было ему гораздо больше ста лет, и он доводился дедушкой уже немолодому хозяину дома. Комаров поначалу удивлялся, как эти суровые и грубые люди (иначе как бандитами назвать он их не мог) позволяют старику чудачить. Но, постепенно проникнувшись духом этого народа, наслушавшись рассказов полусумасшедшего старца понял: никто не посмел бы сказать слова против любой прихоти аксакала. Он мог делать что ему вздумается, и самое большее, что мог бы сделать более молодой чеченец, это очень вежливо попросить деда быть с рабами начеку. Хотя и это могло бы расцениваться как немыслимая дерзость. Единственно, чего старец не мог сделать — это выпустить рабов на свободу… Соверши он это, парни-охранники тут же загнали бы искалеченных и ослабленных пленников обратно, а то и пристрелили бы тех, кто убежал слишком далеко.

Пользуясь своей относительной вседозволенностью, аксакал в меру своих сил пытался облегчить участь «мальчиков». И удивительны в нем были две вещи. Во-первых, старец прекрасно говорил по-русски. Во-вторых, никогда не делал различий по национальной принадлежности. Временами, глядя на его резкий профиль, когда при тусклом свете лучины стирались ненужные подробности, и проступало главное, Комаров начинал видеть сквозь печати лет совсем иное лицо. Темные впадины глаз, морщины, жидкая седая бороденка, череп, обтянутый дряхлой истончавшей кожей — все таяло, менялось. Молодой, полный сил, черноглазый и чернобровый, с тонким орлиным носом, высокими скулами и взглядом барса, на месте старца сидел сказочный красавец-джигит. Тонкий и гибкий, будто ивовый побег, в черной черкеске, любую минуту готовый как станцевать танец солнца и луны — лезгинку, так и, схватив саблю, взлететь на горячего скакуна — вот кем представал в минуты вдохновенных рассказов о былом безымянный дед. Это были и воспоминания о том, как он юнцом служил при царе, и повествования о революции, о Великой Отечественной, пройденной им от самого ее начала до Великой Победы, о защите столицы нынешней Ичкерии, Грозного, к которому рвались немцы и который тогда уже не был его городом… Были это и старые чеченские и ингушские легенды и притчи, и суры из Корана, который он знал наизусть. Рассказывал дед всегда очень просто, обыденно, без героических преувеличений или цветистых сравнений. Возможно, разум его помутился с годами, но память была трезва, мышцы — крепки, а душа — светла. Он и сам любил приговаривать, что разум (странным словом Хжекхал называл его старец) приходит позже всего, а уходит раньше, что жить надо больше сердцем и душой, которые мирят ум с плотью, жизнью и со всем остальным миром… Роман не понимал этих его слов до того момента, пока однажды, заболев, в полузабытьи не выслушал целиком одну из стариковских легенд.