Аксакал поил его каким-то травяным отваром и говорил, говорил. Говорил много, ни о чем. До тех пор ни о чем, пока молодой человек не начал прислушиваться…

— …А однажды собрал в своем дворце Теймер-ленг[44], Великий Хромой, всех ученых и мудрецов ханства. И велел им ответить, кто он есть — справедливый государь или тиран. Э-э-э, да… Коварен был Теймер-ленг. Как ему ни отвечали — казнил. И вот дошла очередь до ингуша Цагена, хитроумного Цагена. И ответил Цаген: «Аллах пока по милости своей проявляет к тебе снисхождение, Теймер-хан. Однако учти, что тех, кто нарушает его заповеди, он непременно наказывает».

Понравился ответ иноземца великому хану, но не прощал Теймер дерзких речей. «Обучи осла грамоте, Цаген, и если это получится у тебя, то, возможно, я пощажу тебя и твою семью». Хитрый ингуш испросил у хана денег на прокорм осла и выторговал времени — от луны до луны. Почти месяц, значит… Накупила жена Цагена еды на базаре, накупила овса для осла, а уж три дешевые книги сам хитрец купил.

И каждый день сыпал между страниц книг понемногу овса, пока осел не выучился переворачивать страницы языком. В начале же второй луны привел Цаген осла к ханскому двору. Собрались люди.

Увидел Хромой Теймер, как осел книгу листает, рассмеялся: «Разве это чтение!»

Не растерялся Цаген: «А он про себя читает, хан!»

«Вот казню я тебя сейчас, глупец!» — возмутился Теймер.

Но тут голодный осел, не найдя овса в книге, обернулся и, обиженный, взревел. А хитрый ингуш тут же нашелся: «Видишь, великий хан, он не только читает, но еще и пересказывает!»

И тогда не только пощадил Теймер семью ингуша, но и сделал Цагена своим приближенным.

А вскоре узнал хан о том, что есть в его городе сумасшедший нищий, кривой Шир-Али, который мечтает стать владыкой вместо него, Великого Хромого. Осерчал хан: несправедливо, что мечта героя, властелина мира, доступна сердцу ничтожного безумца. Велел он разыскать и привести к нему одноглазого Шир-Али. «Известно стало мне, Шир-Али, что небо и звезды любят тебя. Решил я оставить трон, а на мое место посадить тебя, чтоб сбылась твоя заветная мечта. Омойте нищего, оденьте его и поклонитесь ему. Отныне он ваш повелитель, как того хочет мой разум, как решило сердце мое!»

И омыли Шир-Али, и разодели, и накормили. Сидит кривой на коврах, сыто рыгает, а народ вокруг диву дается. Перед ним, преклонив голову стоят великие мурзы, мудрецы, воины. Только ингуш Цаген головой покачивает, знает, что хан недоброе затеял: скучно хану, пресытился он жизнью этой, как и было ему на роду написано.

Усмехнулся Теймер, подошел к одноглазому: «А теперь скажи, Шир-Али, открой добрую душу свою, поведай, что чувствует, какие думы думает властелин!»

Недолго думал Шир-Али и как затянет старую песню: «Добрые люди! Подайте милостыню одноглазому нищему!»

Онемели все. Долго молчал хан. Вздохнул, кивнул и велел страже: «Повесьте эту кривую собаку на воротах города!»

Угрюм стал после этого Теймер-ленг. Нелюдим. Лютовал, много земель под себя подмял, много крови пролил, много сокровищ завоевал для ханства, да все не радовало великого хана. И позвал он к себе мудреца Цагена. «Что есть человек, Цаген? И почему спокойно жить на земле этой не может?» — спросил он, садясь на трон и растирая больную свою ногу, давным-давно раненную туркменской стрелой в битве под Сеистаном[46].

Подумал старый ингуш: стоит ли такие вещи гневливому владыке рассказывать? А ну как повесит на воротах, по примеру кривого Шир-Али, чтобы повадно больше никому не было язык распускать? Но решился. И таков был его рассказ: «Великий хан, в моем народе верят древним. Мы много кочевали, как и твое войско, но мудрость нашу хранят аксакалы… В незапамятные времена человек был Адат — единое целое. Са, Хжекхал и Кхарх правили в нем каждый своим наделом поровну. Са был светом, душой, искрой, сердцем, соединяющим «Дат» в человеке. Кхарх был телом, плотью, жизнью, которой облекался Са, приходя в этот мир. А Хжекхал был умом. И тоже, в свою очередь, соединял Кхарх и Са. Таков был человек — Са, Хжекхал и Кхарх вместе. Са верил в Хжекхал и Кхарх, те верили в Са. Но однажды пролил один брат кровь другого брата. И разделились Са, Кхарх и Хжекхал, разделились навсегда. И стал разбитый на кусочки человек «джуккхати», грешником стал человек, смертным стал человек, лаи, рабом своих страстей. Ищет он недостающие осколки — найти не может, забыл все… Потому и последний нищий теперь равен царю, а царь великий — нищему. И тот, и другой Путь ищет, чтобы стать Адат. Чтобы вновь стать Адат»…

Задумался Теймер-ленг: «Ступай, — говорит, — Цаген. Ступай, верное слово ты молвил, верю тебе». И унес с собою в могилу Великий Хромой великую тайну. И была то Истина Адат…

Старик замолчал, снова дал попить Роману. Слушали рассказ аксакала все рабы, находящиеся в хлеву. И только один, сосед Комарова, который с виду дремал, внезапно открыл глаза и спросил:

— Скажи, дед… Что же происходит в этом мире, если твой народ, знающий такие истины, воюет с нашим народом, знающим не меньше? Ты давно живешь на свете, много повидал… Что скажешь на это? Как объяснишь?

Старик понурился, согласно покивал головой:

— Плохо стало в мире. Русский брат брату-чеченцу глотку грызет, брат-чеченец русского режет и стреляет. Много стало «джуккхати». Люди превращаются.

— В кого превращаются, дед?

— Хуже зверей становятся. Зверь — он благородный, он сам живет и другим жить дает… Зверь — он Са, зверь сердцем живет, по закону мира живет. Зверь за золото играть не будет. Зверь играет, когда ему душа велит, глаз радуется, когда видит, как играет зверь… А человек — не зверь, он в нечистого превращается. В шайтана — мужчина, в гамсилг[47] — женщина превращаются…

А Роман вспомнил, как подглядел однажды игру мальчишек аула, которые наслушались рассказов отцов и старших братьев. Они играли в бандитов. Один бегал с черной повязкой на лбу, другой удостоился от друзей прозвища «Басаев». Остальные должны были стать боевиками или русскими. Это все, что понял из их речи пленник. И уж только по смыслу догадался, что они горячо спорили о том, кому придется быть «йурс’к». Чуть не до драки. Наигравшись, те, кого выбрали «йурс’к» и кого, естественно, победили, от злости начали швыряться камнями в настоящих «йурс’к белхало[48]», «йурс’к лаи», а потом с визгом разбежались, когда парни-сторожа погнали их прочь, для острастки паля в воздух из винтовок и со смехом обещая познакомить мальчишек с клыками свирепого пса Эпцара[49].

И как же отличался этот дед, аксакал, от наведывающихся в аул пришлых бойцов! Разного возраста (чаще молодые), громкоголосые, развязные, они вызывали страх не только у рабов, но и у самих селян. Аул замирал, матери побаивались выпускать детвору, восхищенную удалью гостей, на улицу, старики переходили на другую сторону дороги, едва завидев кого-нибудь из таких молодчиков. Их здесь не любили. Кто же любит страх? По законам гостеприимства, пришельцам не могли отказать в крове и угощении, не могли обойти улыбками, но хозяева делали это скрепя сердце и облегченно вздыхали, когда группа уходила дальше, в горы, или, наоборот, возвращалась оттуда, чтобы добраться до города. Еще хуже были «смешанные» отряды — местные и арабы…

Такой была жизнь Романа Комарова последние четыре месяца, и никто не мог бы предсказать, что ждет его и остальных пленных в будущем. По крайней мере, на глазах Романа хлев покинули только двое. Где похоронили этих умерших от болезни рабов, не знал никто.

И никто не знал, что те безымянные могилы навещает старик-аксакал. Он прикатил сюда большие валуны и положил их возле размываемых ливнями и постепенно зарастающих осотом и спорышом земляных холмиков.