— Можно какую-то часть. Но всё не выключишь

— Действительно, мало ли, что вы наговорили. Ведь ваши эти речи можно скомпановать и воткнуть в такой контекст, что потеряются смыслы, которые именно вы хотели передать.

— В этом страшного ничего нет.

— Вы не боитесь этого?

(Мой пациент начинает смеяться. Не защита ли это обратным чувством?)

— То есть, страха нет? У меня было общение с известными личностями, которые шарахаются этого извращения, которое возникает посредством монтажа.

— Любое интервью, которое ты даёшь, так или иначе в тексте появляется извращение. Потому, что тебя могут понять неправильно. Я анализирую тексты с допуском, всё что зависит от формы моей мысли. Если бы я начал анализировать тексты на то, что мне не соответствует, то я бы ни одного текста не дочитал.

— А всё-таки может быть вы немножко лукавите, вы жертва этого телевидения. Видите как вы о главном редакторе заговорили.

— Это не главный редактор, это просто девушка, которая со мной работает.

— Может быть, всё-таки, иногда так и хочется их послать на…?

— Хочется, не хочется, от этого не легче. Я могу закрыть программу и всё. Есть очень многие вещи с которыми я не согласен, в том числе и в политике канала и в обзоре фильмов, к тому или другому, вот, но либо ты работаешь, где одни правила, либо в другом месте, где другие правила. Если ты устанавливаешь собственные правила, тогда создавай собственный канал и делай всё, что тебе хочется. Это поиски денег, которые для тебя сложны. Поэтому необходимо выразить свои мысли так, чтобы это соответствовало нормам того или иного канала. Даже, когда ты говоришь и когда ты пишешь, то всё равно должен соответствовать определённым нормам, употреблять определённые слова и словосочетания. Не напечатают некоторые мысли, которые у тебя есть. Это и везде так. Если я печатаюсь в газете «New York times» одно дело, если в газете «Правда» другое дело. У каждого печатного органа есть свои нормы и представления, но поскольку я не нахожусь на основной территории этих политических проблем, а проблем культуры, то естественно.

— Тем не менее, вы сидите во время монтажа или полностью отдаётесь своему монтажёру?

— Нет, я целиком отдаюсь этой своей девушке-монтажнице. Потому, что единственное, что она сделает, то она сделает из того, что я сказал. Выберет наиболее выигрышные моменты и смонтирует. И я с интересом потом смотрю, что получилось. Мне это интересно потому, что это своеобразный диалог её и меня. То есть как она осознала то, что я хотел сказать.

— То есть если телезрителю внимательно присмотреться, то можно обнаружить диалог вас и этой девушки.

— Да, безусловно

— Мы никогда, по-видимому, не познаём режиссёра, который мастерски монтажирует сны. Вы не могли бы рассказать какой-нибудь сон.

— Я вижу их редко. Я всегда себя примериваю насколько я примериваю теоретическим представлениям. Если примеривать с тем, что Фрейд называет дневными остатками сновидения. Это сновидения о предыдущем или последующем дне. Что касается каких-то глубинно-психоаналитических растолкований. Я их в своих сновидениях не обнаруживал, но наверное они есть.

— Сон — это особое кино. Давайте разберём какой-нибудь абсурдик.

— Не знаю. Сейчас пытаюсь вспомнить что-нибудь, ничего на ум не приходит. Абсурдного сновидения бывает очень много. Я их забываю.

(По-видимому, мой пациент осознаёт истину, которая заложена во снах и на всякий случай «забыл» о своих сновидениях. Это защита отрицанием.)

— Хорошо. Тогда не могли бы вы выразить нечто за что вам до сих пор неудобно и вы нервничаете по поводу этих воспоминаний?

— Что-то очень личное? Некоторые вещи достаточно смешные. Ты оказываешься в ситуации при которой тебе лично неудобно. Приведу один пример. Мы летим в Болгарию на похороны отца. Он умер во Франции, похоронили его в Болгарии. Я и моя сестра летим практически одновременно. По таможенным правилам того времени, ты не имеешь право вести купюры достоинством двадцать пять рублей, которые недавно появились в обороте. Мы летим почти вместе и у неё оказывается двадцатипятирублёвая купюра и я говорю, что мы летим не вместе, а отдельно друг от друга. Что естественно есть наглая ложь, продиктованная страхом того, что с тем у кого есть купюра, начнутся разбирательства. Мне стыдно за эти события и по сей день. Три, четыре события жизни я могу вспомнить, за которые мне до сих пор стыдно. Из трусости, из боязни, которыми на сегодняшний день я не могу гордиться. Ты себе находишь теорию, благодаря которой ты убеждаешь себя, что в принципе поступил правильно. Дескать, я поступил нейтрально и ничего переживать (Смерть автора опять). На самом деле мне ничего не угрожало ни жизни. Сейчас дистанция по отношению к этим событиям достаточная и это мне сейчас позволяет говорить об этом во всеуслышание. Но есть события жизни, которые я никогда не выражу вам и тем боле не дам добро на печать, в связи с тем, что у меня семья и я ничего не хочу такого.

— А что вы чувствуете, о чём переживаете в настоящее время?

— Не знаю. (Защита отрицанием.) Это достаточно трудно не имея некоей рамки для этого дела. (защита интеллектуализацией). Нашему поколению пришлось пережить несколько достаточно кардинальных переворотов, которые совершались вокруг нас. Интересно было наблюдать за этой жизнью и смотреть почему происходило так, а не иначе, прекрасно понимая, что внешние изменения отнюдь не всегда следуют с внутренним. Поэтому мне было всегда интересно смотреть на то, как люди остаются людьми, как их идеалы и представления остаются прежними, но они очень быстро и эффективно приспосабливаются к обстоятельствам.

(Мой пациент говорит о других, о своих наблюдениях за другими. Можно предположить, что говоря о других, он говорит о себе. Уже изначально у меня появилась мысль о том, что преобладает в моём пациенте: способность наблюдать за другими, убегая от себя, боясь себя. Именно благодаря этому мой пациент и стал кинокритиком? Или же в моём пациенте преобладает способность наблюдать за собой через наблюдение и критику других?)

Поэтому я и за собой наблюдал с этой же точки зрения. В изменяющихся обстоятельствах сохранить то, что ты был верен в течении всей своей жизни. В этом есть нечто забавное, в моей биографии пересеклись несколько важных для двадцатого века тенденций. Мой прадед был русским православным священником, женат он был на чувашке. Поэтому перекрещивание национальных культур сыграло важную роль. Оба моих деда были абсолютно из разных копилок, один из Армении, другой из Болгарии, но оба были так или иначе связаны с международным коммунистическим движением. Поэтому я чувствовал наследником некоего смешения, которое пришло к власти. Каким образом я существовал, с одной стороны имея критическое отношение к тому, что происходило вокруг, я искал попытку сохранить внутреннюю традицию, поскольку отношение изменилось в результате общей ориентации. Вот эти забавные вопросы, которые я себе задавал, ну и отвечал себе сколько не в теоретическом плане, сколько в практическом.

(Мой пациент произвёл на меня впечатление как личность, обладающая редкой способностью весьма объективно оценивать свои психические процессы с завязкой на социальную среду и культуру, без завязки на субъективность и уникальность своей души. Не является ли это зашитой уходом от себя?)

Ну и были довольно существенные трансформации. Какое-то время я себя убеждал в том, что если бы я жил где-то на Западе, то я был бы половерным коммунистом, а поскольку я жил в стране, где коммунисты были у власти, то я был неправоверным коммунистом, чувствовал себя в оппозиции. Те изменения, которые были, я понял, разнообразие жизни. Я в юности провёл несколько лет во Франции. Я жил в дипломатической среде, учился в нормальной французской школе, мне удалось выучить язык, у меня расширился кругозор. Благодаря этому я понял, что люди живут, несмотря на все режимы, по одним и тем же человеческим законам. Не политический режим, не условия существования не гарантирует счастья. Счастье может человек гарантировать сам себе.