— А не кажется ли вам, что так же будут писать сценарии веселых анекдотиков и будут так же снимать?

— Анекдотики… Там тонна говна… Ну надо же найти…

— Вы снимаете короткие юмористические этюды. Может быть, это проявление вашего страха перед нечто долгосрочным, вообще?

— Нет, нет, нет.

— Вы любите короткое во всем и не обязательно в фильмах?

— Нет, нет, нет. Я анекдот люблю. Анекдот просто обожаю.

(Защита отрицанием.)

— Статьи большие в газете любите читать?

— А я прессу читаю очень мало. Мне жалко время. Мне гораздо проще посмотреть по телевизору. Я в таком нервическом темпе не могу себе позволить долго читать статьи.

(Моему пациенту лучше и быстрее посмотреть телевизор. Очевидно, он суетится, куда-то спешит, боится не успеть. Отсюда всеядность, о которой он говорил выше. Отсюда бессознательный страх перед нечто долгосрочным, более глубоким. Этот страх обусловлен той хронической несвободой, в которой пациент пребывает, но из которой желает выйти в «новой» жизни, но ему это не удаётся даже на данном сеансе. Поэтому, мой пациент, практически на протяжении всего сеанса, перебивал меня и отвечал на мои вопросы, не выслушав до конца самого вопроса. Складывалось такое впечатление, что он ощущал страх не успеть выговориться. Казалось бы на лицо явная открытость пациента. Но так ли всё это?)

— И всё-таки, складывается такое впечатление, что вы в состоянии духовного кризиса и переосмысления?

— Я когда-то лет пятнадцать назад жутко переживал. А правильно ли я живу? Правильно ли все сделал? Оставил ли след на земле? Я себя измучил этими вопросами. Мне казалось, что я вот… писал, у меня получалось. Я бросил.

(По-видимому, это опять было проявлением страха перед более глубоким и долгосрочным).

Я сейчас пописываю немножко. Ведь писательское ремесло как спорт. Нужно каждый день держать себя в форме. Писать, писать и писать. Ну, вот я уже начал себя закапывать. Сегодня у меня нет такого ощущения. Я в колоссальном темпе пытаюсь сделать как можно больше того, что я умею, что я могу, что нравиться его Величеству зрителю. Я не люблю выходные, ненавижу праздники, каникулы, отпуск. Я хочу больше отдавать.

(По-видимому, мой пациент пришёл к этапу зрелости и в нём заработал духовно-смысловой механизм творчества. Творчества не ради личностных потребностей, а вопреки их).

— Это зрелость? Теперь вы творите не ради, а вопреки?

— Нет, нет, нет.

— Вы вышли, на зрелую стезю…

— Просто я хочу сделать детский канал. Мне это не дали. И сейчас они без меня выделывают. Но я сделал главное, я раскачал лодку. Я её так раскачал, что президент России уделил большое внимание детям.

— Что вы переживаете? Ведь итак «Ералаш» стал частью детского общественного сознания.

— Ералаш изменяется как страна. Он не бежит впереди паровоза. Я должен думать о душах творцов-художников, которых очень легко обидеть, очень легко расцарапать. Это не только дети. Это и все режиссеры. Они как дети.

(Согласно, З. Фрейду люди всегда остаются детьми.)

— По-видимому, где-то откладываются негативные переживания, вызванные вашими негативными деяниями и грехами?

— Нет… нет. У меня такого нет. Я всегда живу с Богом.

(Это защита отрицанием. Ведь грусть и уныние пациента и есть расплата за грехи. Как говорится, не унывают только безгрешные идиоты.)

— И все-таки, неужели у вас нет комплекса вины за то, что дети сильно страдают, когда их не берут на съёмки, когда они мечтают о славе, но всё, благодаря вам обрывается. Например, ко мне на приём приходили дети с психотравмами, вызванными отторжением из «Утренней звезды» Юрия Николаева.

— Есть дети, которых мы не утвердили на роль. Мне их жалко. Это не травма, а просто

ребенок прибежал третьим или последним. А не травма, когда ребенок, который любит девочку, которая выбрала не его. Я вам не буду, не обещать, не предлагать. Я не делаю звезд.

(И всё-таки звездомания, на которую, как на наркотик, подсаживаются незрелые дети — это нечто иное. Мой пациент не желает делать звёзд, но они почему-то получаются.)

— Как вы лечите манию величия своих молодых актёров?

— Очень просто. Они знают, что если я прогневаюсь на них, то у них будет самое страшное наказание, которое хуже гороха на коленях — я больше просто не позвоню. Я бросал (А может кидал?) серьезных ребят. Я рыжего бросил и все. Вот кому он теперь нужен.

(Очевидно, что это не психотерапия от звёздной болезни. Это примитивная блокировка, при которой проблема остаётся.)

— Как его зовут?

— Его зовут Саша. Да, что там, я ведь родную дочку уволил из «Ералаша» потому, что не был доволен тем, как она работает. Получается, что я свирепый тиран потому, что я считаю, что его величество результат важнее. Любая моя халтура, потом будет болтаться на экранах и мне будет стыдно смотреть.

— Мне пришлось быть свидетелем того, как над вами иронизировал Ярмольник, дескать вы кроме «Ералаша» ничего больше снимать не умеете? Мне было больно это слышать…

— Я не дебил и я всё понимаю. Это люди, которые следят за мной. У меня же есть свои поклонники. Именно мои, а не «Ералаша. Они знают прекрасно, что я человек разный. Я все равно собираюсь снять полнометражное кино.

(Хотелось бы, что это было не просто самоцелью.)

Когда я стою рядом с каким-то очень известным артистом и подбегает человек, который начинает обнимать меня, а не его. Кто может это перенести? И отсюда идет ненависть разная. Я же тоже психолог, хоть и не профессиональный.

— Вы для своих маленьких актеров кто? Папа, педагог, учитель, психолог?

— Именно кинопапа. Один мой актёр назвал меня кинопапой.

— Если всех ваших маленьких актеров собрать вместе и заставить хором крикнуть в ваш адрес. То, о чём бы был этот крик, стон, визг, плачь?

— Спасибо товарищам «Ералаша» за наше счастливое детство.

— Это хором. А если по отдельности?

— По отдельности… завтра я иду к Глюкозе на свадьбу, которая записывает канал там. Я ее воспитывал. Ну, я вложил в эту девочку всё что мог. Я очень горжусь ей. Я горжусь и Юлей Волковой. Я горжусь теми, кто пробился. Я очень рад. Я всегда борюсь против тех людей, которые ненавидят Тату. Это все мои воспитанницы.

— И всё-таки, съемка в «Ералаше» это своего рода психотерапия для ваших маленьких актеров или психотравмирующая ситуация?

— Это не терапия. Съемка в Ералаше это просто нечто, благодаря чему у детей было не похожее не на кого детство. Ну, конечно это испытание на то, чтобы у тебя крыша не поехала.

— Вы сами отдали бы своего ребенка режиссеру Борису Грачевскому?

— Отдал бы конечно. Потому, что во-первых, это не на всю жизнь, это на 2–3 дня. Это так интересно. Вы же возьмете своего ребенка в зоопарк сходить? Поэтому и я возьму своего ребенка и отведу в «Ералаш» и тут же дам ему по носу. Тоже мне артист. Ну, снялся и ничего особенного.

— Вы часто бываете в роли педагога, а они люди терпеливые, имеют выдержку. Вы такой?

(Я задаю этот вопрос потому, что у меня сложилось впечатление, что мой пациент суетливая и нетерпеливая личность.)

— Я, наверное, избранный и отвязанный педагог. Я своих детей воспитывал в абсолютной свободе. Все что мне не разрешали, я все разрешал.

— Пороть детей надо?

— Нет пороть не надо это ужасно, треснуть можно.

— Треснуть ребёнка во время съемок хотелось?

— Да, нет. Я стараюсь поменьше бывать на съемочной площадке

— А вам не кажется, что вы что-то кому-то всё время доказываете?

— Нет, нет, нет. Абсолютно. (Защита отрицанием.) Я не с кем не воюю. Хотя говорят иногда в мой адрес необъективные вещи. Вот одна такая дама, похожая на самовар.

— На самовар?

— Ну, да. Говорит мне, дескать, вы Борис Юрьевич скорее всего ушли от дел, дескать, я посмотрела ваш «Ералаш» и совсем не смешно, дескать, вы может просто переросли? Сколько людей столько и мнений. Я же не 100 долларов, чтобы всем нравиться.