Пьер усмехнулся. Хорошо было так сидеть, болтать о ерунде. Забыть на время про Дакку, гулей, трупы. Просто два человека, разговаривают, смеются. Нормально. Почти нормально.

— А помнишь, — продолжила Жанна, — как мы ели в том уличном кафе? С лапшой? Ты заказал самый острый соус, сказал, что легионеры не боятся остроты.

— И не боятся.

— Ты плакал. Буквально слёзы по щекам текли.

— Это от дыма. Там готовили рядом, дым в глаза попадал.

— Ага, дым. А нос красный почему был?

— Аллергия.

— На что, на перец чили? — она засмеялась, качая головой. — Боже, Пьер, ты такой плохой врун. Признайся, что было слишком остро. Не стыдно.

Легионер сдался, поднял руки.

— Ладно, было остро. Пиздец как остро. Думал, желудок прожжёт насквозь. Но доел же. Не бросил тарелку.

— Доел, потому что гордость не позволила. Хотя я предупреждала.

— Ты смеялась надо мной, а не предупреждала.

— Я смеялась, потому что ты был упрямый дурак. Но милый дурак.

Она сказала это легко, но что-то в голосе изменилось. Стало тише, мягче. Пьер посмотрел на неё. Она смотрела в ответ, зелёные глаза серьёзные.

— Милый? — переспросил он.

— Да, милый. Хоть и легионер, хоть и убиваешь людей, хоть и воняешь порохом и потом. Милый. Мне нравится.

Дюбуа молчал. Не знал, что ответить. В легионе не учили разговаривать с женщинами. Учили стрелять, драться, выживать. Но не говорить комплименты, не принимать их. Он был хорош в бою. В разговорах — посредственный.

— Ты мне тоже нравишься, — выдавил он наконец.

Жанна засмеялась, закрыла лицо рукой.

— Боже, это было так неуклюже. «Ты мне тоже нравишься». Пьер, ты романтик просто ужасный.

— Знаю. Извини. Я не умею это.

— Ничего, — она опустила руку, улыбка осталась. — Мне нравится неуклюжее. Честнее, чем гладкие фразы.

— Тогда вот честно: я рад, что ты жива. Очень рад. Когда увидел, что тебя укусили, в школе… думал, что потеряю тебя. Как Томаса. Придётся убить, чтобы ты не превратилась. Не хотел этого. Совсем не хотел.

Жанна протянула руку, коснулась его щеки. Ладонь тёплая, мягкая.

— Я тоже не хотела. Боялась. В грузовике думала — всё, конец. Превращусь, попрошу кого-то застрелить меня. Или не попрошу, если совсем потеряю себя. Кошмар был. Но прошло. Серебро сработало. Я здесь. И ты здесь. Живые оба. Это хорошо.

Он накрыл её руку на своей щеке, держал.

— Шри-Ланка, — сказал он. — Ты обещала. После всего этого. Поедем туда, на пляж, отдохнём. Без оружия, без боя, без крови. Просто ты, я, океан.

— Помню. Обещала. И сдержу. Когда закончим здесь — поедем. У меня есть сбережения, накопила за годы. Снимем хороший домик у воды, будем плавать, загорать, пить кокосовое молоко. Ты умеешь плавать?

— Умею. В легионе учили. Правда, тогда мы плавали в полной выкладке, с оружием, в грязной реке. Не очень романтично.

— В Шри-Ланке будет романтично. Обещаю.

— Ты вообще была там?

— Нет. Но видела фотографии. Красиво. Пальмы, песок, вода прозрачная. Представляешь, проснуться утром, выйти на берег, и вокруг ни души. Только океан.

— Звучит как сказка.

— Может, и сказка. Но хочу попробовать. Заслужили, как думаешь?

Пьер кивнул.

— Заслужили. Тысячу раз заслужили.

Они сидели молча, держались за руки. За окном дети орали, гоняя мяч. Где-то играла музыка — индийская, с ситарами и барабанами. Обычная жизнь, которая текла, не зная про ад в двухстах километрах.

— Как там остальные? — спросила Жанна. — Маркус, Ахмед, Коул?

— Живы. Побитые, усталые, но живы. Питер умер. Превратился в дороге, Коул застрелил его.

— Жаль. Хороший парень был.

— Да. Ян тоже умер. В высотке, когда спасали политиков. Гуль перегрыз артерию.

Жанна закрыла глаза.

— Из семи осталось четверо. Плохая статистика.

— Очень плохая. Но мы живы. Ты жива. Это главное.

Она открыла глаза, посмотрела на него.

— Что теперь? Нас отправят куда-то ещё? Или дадут отпуск?

— Не знаю. Маркус сказал, отдыхаем сутки, потом видно будет. Может, командование вызовет на доклад. Может, отправят в другую точку. Может, домой отпустят.

— Домой, — она улыбнулась грустно. — Какой дом? У меня квартира в Брюсселе, которую не видела года два. Пустая, пыльная. Это не дом. Дом там, где ждут. А меня никто не ждёт.

— Понимаю. Мои родители тоже не одобряли легион. Хотели, чтобы я инженером стал или кем-то таким. Нормальным. Когда ушёл, отец сказал — возвращайся, когда поумнеешь. Не вернулся. Двадцать лет прошло. Они умерли, наверное. Или живут, думая, что я мёртв. Не знаю, не проверял.

Жанна сжала его руку.

— Мы оба одиночки, значит.

— Да. Но сейчас не совсем одиночки.

— Нет, — она улыбнулась. — Сейчас нас двое.

Пьер наклонился, поцеловал её. Легко, без напора. Губы тёплые, сухие, солоноватые от слёз, которые она плакала ночью, когда думала, что умирает. Она ответила, левой рукой притянула его ближе. Целовались долго, медленно. Не страстно — просто нежно. Как два уставших человека, которым нужна близость.

Оторвались. Она прижалась лбом к его лбу, дышала тихо.

— Знаешь, что я хочу сделать в Шри-Ланке? — прошептала она.

— Что?

— Забыть всё это. Хоть на неделю. Дакку, гулей, кровь, трупы. Забыть, что мы солдаты. Притвориться нормальными людьми. Которые просто отдыхают. Плавают, едят, смеются. Без оружия, без страха. Возможно это?

— Не знаю. Но попробуем. Когда закончим здесь — попробуем.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Она поцеловала его снова, коротко, и откинулась на подушку.

— Хорошо. Тогда я буду ждать. Поправлюсь, вернусь в строй, доделаем эту работу, и поедем. Договорились?

— Договорились.

Они сидели, держась за руки, смотрели в окно. Солнце клонилось к закату, длинные тени легли на улицу. Дети разошлись по домам, музыка стихла. Тихо.

— Тебе идти надо? — спросила Жанна.

— Наверное. Скоро комендантский час. На базу возвращаться.

— Приходи завтра?

— Приду. Принесу что-нибудь вкусное. Что любишь?

— Шоколад. Бельгийский, если найдёшь. Хотя тут вряд ли. Подойдёт любой.

— Найду. Обещаю.

Он встал, наклонился, поцеловал её в лоб.

— Спи хорошо, бельгийка.

— И ты, легионер.

Пьер вышел из палаты, спустился вниз, вышел на улицу. Шёл обратно на базу медленно, думал о Жанне. О том, как она смеялась. Как держала его руку. Как целовала. О Шри-Ланке, которую они, может быть, увидят.

Может быть.

Если выживут.

Если закончат эту работу.

Если мир даст им хоть неделю покоя.

Легионер шёл по вечернему Силхету и впервые за долгое время чувствовал что-то похожее на надежду.

Маленькую, хрупкую.

Но настоящую.

База ООН в Силхете имела одно преимущество перед Даккой — здесь был покой. Относительный, но покой. После ужина, когда стемнело и патруль ушёл на обход, во дворе собралась компания. Местные контрактники — четверо бангладешцев, двое индусов, один пакистанец. Сидели на ящиках вокруг импровизированного стола из поддона, курили биди, играли в карты. Обычная армейская рутина.

Дюбуа вышел покурить, увидел их, подошёл. Один из бангладешцев, худой парень с шрамом на щеке, кивнул ему.

— Эй, белый, играешь?

— Во что? — спросил легионер.

— Покер. Техасский холдем. Ставки небольшие, по пятьдесят така. Для развлечения.

Пьер усмехнулся. Пятьдесят така — полдоллара примерно. Карманные деньги. Но в легионе его научили одной полезной вещи — в карты можно играть везде, с кем угодно, и выигрывать почти всегда. Не потому что он шулер. Просто математика, психология, наблюдательность. Легионеры много времени убивали за картами в казармах. Выживали сильнейшие игроки.

— Сяду на пару раздач, — сказал он, доставая из кармана пачку местных денег. Координатор выдал вчера жалованье за Дакку — пятьсот долларов. Обычная ставка для боевой операции. Кровавые деньги. Но деньги.