— Вы верите, что после смерти что-то есть? — спросил капитан неожиданно.

Легионер посмотрел на воду.

— Нет. Темнота. Конец.

— Я раньше так думал. — Рахман затянулся. — Потом начал сомневаться.

— Религия?

— Не совсем. Философия. — Он сбросил пепел в воду. — Вы слышали про сансару?

— Краем уха. Индуизм?

— Индуизм, буддизм. Цикл рождений и смертей. Душа не исчезает. Перерождается. Ты живёшь, умираешь, рождаешься снова. Раз за разом. — Рахман посмотрел на него. — Пока не исполнишь свою дхарму.

— Дхарму?

— Долг. Предназначение. То, зачем родился. — Капитан повернулся к реке. — У каждого есть путь. Кто-то пришёл учить, кто-то лечить, кто-то защищать. Если исполнишь — освободишься, выйдешь из цикла. Если нет — вернёшься, будешь пытаться снова.

Дюбуа слушал, думал. Странная идея. Но почему-то цепляла.

— И вы в это верите?

— Не знаю. — Рахман пожал плечами. — Но иногда объясняет вещи. Почему одни рождаются солдатами, другие монахами. Почему кто-то с детства знает, чем займётся. Может, мы помним на уровне души, кем были раньше.

Француз затянулся, выдохнул дым в ночь. Он всегда чувствовал — война внутри него, не снаруже. Не выбирал легион. Легион притянул его, как магнит. Будто он всегда был солдатом.

— Если это правда, — сказал он медленно, — то я воюю давно. Не двадцать лет. Столетия, может.

— Да. — Рахман кивнул. — Воин не становится воином в одной жизни. Это накопленный опыт души. Вы пришли защищать, потому что делали это раньше. И будете делать, пока не поймёте, зачем на самом деле.

— Зачем?

— Это каждый находит сам. — Капитан докурил, сбросил окурок. — Буддисты говорят: воин, который сражается не ради славы, денег, мести, а ради защиты жизни, идёт по пути освобождения. Он защищает не из гнева, а из сострадания. Его меч чист.

Чистый меч. Пьер посмотрел на свои руки. Сколько он убил за двадцать лет? Сотни. Может, тысячи, если считать опосредованно. Чист ли его меч?

— Вы защищаете, Дюбуа, — сказал Рахман тихо, будто читая мысли. — Видел, как вы нырнули за медиком. Могли не рисковать, но прыгнули. Это выбор защитника, не убийцы.

Они пошли вдоль набережной. Деревянные причалы скрипели под ногами. Лодки покачивались на воде. Тишина была плотной, обволакивающей.

— Ходим сюда, — сказал Рахман, кивая на маленькую чайную. Одна лампа горела внутри, за стойкой старик дремал. Капитан толкнул дверь. Старик проснулся, улыбнулся.

— Рахман-саиб! Опять гуляете?

— Опять, дядя. Два чая.

Они сели у окна. Старик принёс чай в стеклянных стаканах — чёрный, крепкий, горячий. Печенье на блюдце.

Рахман пил медленно, задумчиво.

— Знаете, что самое страшное в идее перерождения?

Пьер ждал.

— Что ты можешь возвращаться вечно. Если не найдёшь свой путь, цикл не прервётся. Будешь воином раз за разом. В другом теле, другой стране, другой эпохе. Но всегда война, всегда кровь. — Капитан посмотрел в стакан. — Я иногда думаю: сколько раз я уже воевал? Десять жизней? Сто? И сколько ещё?

— Пугает?

— Да. Устал от войны в этой жизни. Представить, что будет ещё — тяжело. — Он отпил чая. — Но есть надежда. Если найду, зачем пришёл, если исполню — освобожусь. Может, в следующий раз рожусь кем-то мирным. Садовником, учителем.

Дюбуа представил себя садовником. Не вышло. Руки привыкли к оружию, не к лопате.

— А если я не хочу быть садовником? — спросил он. — Если война — единственное, что умею?

— Тогда вопрос: почему умеешь только это? — Рахман наклонился вперёд. — Может, ты специально забываешь, что есть другое. Может, цепляешься за войну, потому что это знакомо. Страшно отпустить.

Француз молчал. Попадание. Он не умел жить без войны. Пытался после легиона — не получилось. Две недели в Париже, потом сорвался, поехал на Балканы. Потом Зона. Потом море. Всегда война. Как наркотик.

— Буддисты говорят, — продолжил Рахман, — что страдание происходит от привязанности. Ты цепляешься за что-то — работу, человека, идею — и страдаешь, когда теряешь. Отпусти, и страдание кончится.

— Легко сказать.

— Очень трудно сделать. — Капитан улыбнулся грустно. — Я тоже цепляюсь. За семью, работу, город. Знаю, что когда-нибудь потеряю. Жена умрёт, дети вырастут, город изменится. Но не могу отпустить. Потому что они дают смысл.

Они допили чай, вышли. Город начинал просыпаться — первые велорикши, торговцы готовили лавки. Небо светлело на востоке.

Шли обратно медленно. Рахман говорил о философах — Руми, Будде, Бхагавад-гите. О том, что воин должен действовать без привязанности к результату. Сражаться, потому что это долг, не ради награды.

Пьер слушал, впитывал. Никогда не думал о войне так. Для него это была работа, навык, способ выжить. Но если смотреть как на путь, долг, часть цикла — появлялся смысл.

Дошли до базы. Солнце поднималось, окрашивая небо в розовый и золотой. Муэдзин начал утренний призыв к молитве — голос разносился над городом.

У ворот Рахман остановился.

— Спасибо, что составили компанию. Редко встретишь человека, с которым можно говорить о таких вещах.

— Мне тоже помогло, — сказал Пьер. — Отвлёк от… от сегодняшнего.

— Томас был хорошим парнем. Он не зря прожил жизнь. Спас людей, помог вам. Если цикл существует, он вернётся кем-то добрым. — Рахман протянул руку. — А вы продолжайте защищать. Это ваш путь. Когда поймёте, зачем, освободитесь.

Они пожали руки. Капитан сел в свою машину, уехал. Пьер прошёл через ворота, поднялся в комнату.

Лёг на койку, закрыл глаза. Усталость навалилась. Но лёгкая, не давящая. Разговор помог. Идея цикла, долга, пути — странная, но утешительная. Может, Томас не просто умер. Может, освободился, пошёл дальше. Может, встретятся в следующей жизни.

А может, всё это сказки, и есть только темнота.

Но сегодня ночью, после убийства товарища, сказка была нужна.

Дюбуа уснул. Без кошмаров. Впервые за дни.

Рахман тоже приехал домой, поцеловал жену, лёг спать. Спокойно, глубоко.

Утро после смерти Томаса выдалось серым. Дождь моросил — не сильный, но назойливый, превращающий город в одну большую лужу. Команда собралась в комнате для брифингов к девяти. Все молчаливые, угрюмые. Пустой стул, где обычно сидел медик, резал глаз.

Маркус стоял у карты, ждал. Рахман опаздывал.

Жанна сидела у окна, смотрела на дождь. Ахмед проверял радиостанцию в десятый раз — нервничал, винил себя за Томаса. Пьер стоял у стены, руки скрещены на груди. Не спал всю ночь. Закрывал глаза — видел жёлтые глаза парня, слышал: «Убей меня». Открывал — темнота комнаты, тишина.

Кремация была час назад. Тело сожгли в печи на краю базы. Быстро, без церемоний. Прах собрали в урну, отправят семье. Маркус сказал несколько слов. Остальные молчали. Что говорить? Парень делал свою работу, заразился, умер. Война.

Дверь открылась. Вошёл Рахман — мокрый, взъерошенный, с папкой под курткой. Стряхнул воду, подошёл к столу.

— Извините за опоздание. Дороги затоплены, застрял в пробке.

— Что нашёл? — спросил Маркус.

Капитан открыл папку, разложил фотографии, бумаги.

— Три точки. Все в дельте, в разных районах. — Он ткнул пальцем в первое фото. — Деревня Кхулна, сорок километров к югу. Неделю назад местный рыбак видел группу людей, заходящих в старый храм. Заброшенный, индуистский, никто там не бывает. Люди были странные — двигались как больные, кожа серая, запах мертвечины.

— Гули, — сказала Жанна.

— Похоже. Рыбак не стал приближаться, рассказал старосте. Староста послал двоих проверить. Те вернулись через час, бледные, сказали: там мертвецы, нужно бежать. Деревня собрала вещи, ушла на другой берег. Сейчас там никого.

Маркус изучил фото. Храм — старый, разрушенный, с башней и колоннами. Джунгли наступают со всех сторон.

— Вторая точка? — спросил немец.

Рахман показал другое фото.

— Город Барисал, семьдесят километров. Больница на окраине. Четыре дня назад туда привезли больного — местный житель, говорил бессвязно, бредил. Врачи обследовали: температура низкая, кожа серая, зрачки расширены. Симптомы похожи на то, что было у вашего медика.