Медблок встретил его запахом дезинфекции и белым светом ламп. Пьер сел на жёсткий пластиковый стул, растянул ноги и прикрыл глаза. Кондиционер гудел монотонно, где-то скрипнула дверь, кто-то прошёл мимо резиновыми подошвами по линолеуму. Рядом дремал лейтенант с забинтованной рукой, а в углу гражданский нервно листал журнал, не читая.

База. Чистая, правильная, безопасная. Даже воздух какой-то отфильтрованный, без той вязкой смеси пота, дизеля и моря, которой он дышал последние два года.

Пьер провёл ладонью по лицу, почувствовал щетину. Тело было уставшим, но не убитым. Плечо не ныло. Колено держало. Даже старый шрам на боку молчал, хотя обычно на смену погоды тянуло. Он знал, что с ним что-то не так. Давно знал. И объяснять это военным врачам точно не собирался.

Дверь распахнулась.

— Мистер Дюбуа?

Женщина-капитан с папкой под мышкой глянула в список, кивнула.

— Заходите.

Кабинет — кушетка, столик с инструментами, компьютер, стойка с приборами. Запах резины и спирта. Капитан села за стол, открыла папку.

— Доктор Рейес. Стандартная процедура — кровь, давление, рентген, пара часов. Вопросы?

— Нет.

Она подняла взгляд поверх очков, оценивающе.

— История у вас богатая. Легион, ранения, переломы, контузии. Гепатит, малярию дважды подцепили. Впечатляет.

— Работа.

— Вижу. — Она напечатала что-то. — Раздевайтесь по пояс.

Пьер стянул куртку, футболку. Холодный воздух кондиционера прошёлся по коже. Рейес надела стетоскоп, приложила к груди. Слушала молча, потом велела повернуться. Пальцы холодные, быстрые, профессиональные. Прощупала рёбра, плечи, шею.

— Глубже. Ещё раз. Хорошо.

Она отступила, сняла стетоскоп.

— Шрамов много. Вот этот — огнестрел?

Коснулась бока.

— Афганистан.

— А это? — Палец скользнул по длинному неровному шраму на плече.

— Осколок. Балканы.

Рейес вернулась к столу. Пьер натянул футболку, поймал её взгляд на своих руках — на сухожилиях, мышцах, которые не выглядели раздутыми, но были слишком чёткими. Слишком плотными для его возраста и той жизни, что он вёл.

— Давление измерим.

Он закатал рукав. Она закрепила манжету, включила прибор. Посмотрела на экран. Нахмурилась. Включила снова. Подождала. Глянула на Пьера.

— Сто десять на семьдесят. Пульс пятьдесят два. — Пауза. — Нервничаете?

— Нет.

— Что-то принимаете? Для сердца?

— Нет.

Она записала, но брови остались сдвинутыми. Пьер видел, что она думает: пульс марафонца у человека, который два месяца жил на корабле, жрал консервы, спал по четыре часа. Неправильно. И она это чувствует.

— Теперь кровь.

Укол быстрый, три пробирки. Пьер смотрел, как его кровь тёмно-красной струйкой наполняет прозрачные сосуды, и вспомнил Лебедева в Зоне. Тот колол похожую дрянь, только всё было кустарным, грязным. Бормотал про адаптацию, метаболизм, регенерацию. Пьер думал, старик спятил от радиации. Но потом раны начали заживать быстрее. Усталость перестала накапливаться. Он стал замечать то, что раньше не замечал — звуки, запахи, движения краем глаза.

— Мистер Дюбуа?

Он моргнул.

— Да?

— Спросила, принимали ли вы стимуляторы. Анаболики, ноотропы, что-то такое.

— Нет.

— Точно?

— Точно.

Рейес посмотрела внимательно. Выдохнула.

— Ладно. Дальше физкультура. Коридор направо, третья дверь. Сержант Коул проведёт тесты.

Пьер встал, взял куртку, вышел. Нашёл дверь. Толкнул.

Спортзал — небольшой, пахнет резиной и потом. Здоровенный чернокожий сержант с планшетом даже не поднял головы.

— Дюбуа?

— Да.

— Пять минут разминки. Беговая вон там.

Пьер скинул куртку, размялся. Коул что-то писал в планшете. Потом кивнул на турник.

— Подтягивания. До отказа.

Пьер взялся за перекладину. Подтянулся раз, два, три. Ровно, без рывков. Десять. Пятнадцать. Двадцать. Мышцы горели, но не так, как должны. Он чувствовал — может ещё. Тридцать. Коул оторвался от планшета, прищурился. Сорок. Пьер остановился на пятидесяти, спрыгнул.

— Пятьдесят, — сказал Коул медленно. — Сколько весите?

— Восемьдесят два.

— Ага. — Записал. — Отжимания. Тоже до отказа.

Пьер лёг, упёрся ладонями. Начал. Сбился со счёта где-то на сотне. Коул присел рядом.

— На чём-то сидишь, чувак?

— Нет.

— Не гони.

— Не гоню.

Коул покачал головой, вернулся к планшету. Дальше приседания, планка, прыжки. Пьер делал всё механически, видел, как сержант хмурится. В конце заставил его пробежать три километра с датчиками. Пьер бежал, глядя в стену. Раньше, до Зоны, такая нагрузка выжала бы его досуха. Теперь — просто разминка. Сердце ровное, дыхание не сбивается.

Когда закончил, Коул снял датчики и покачал головой.

— Чувак, не знаю, что ты делаешь, но продолжай. Такое я видел только у олимпийцев. Да и то не у всех.

Пьер промокнулся полотенцем.

— Гены.

— Ну да. Гены. — Коул усмехнулся. — Ладно, не моё дело. Топай назад к Рейес. Она захочет на это посмотреть.

Когда Пьер вернулся, Рейес уже сидела перед компьютером с таблицами и графиками. Обернулась. В глазах что-то настороженное.

— Садитесь.

Он сел. Она постучала пальцем по экрану.

— Гемоглобин сто восемьдесят. Это на грани патологии. У вас нет горной болезни, эритропоэтин не принимаете?

— Нет.

— Лейкоциты в норме, но структура странная. Повышенная активность нейтрофилов. Инфекции нет?

— Нет.

Пауза. Она переключила окно.

— Физические показатели. Сила хвата девяносто два кило. Это уровень профи. Подтягивания, отжимания, выносливость — всё на верхней границе или выше. Восстановление пульса после нагрузки — тридцать секунд. — Она посмотрела на него. — Вы понимаете, что это ненормально?

— Понимаю.

— Вы что-то принимали? Экспериментальные препараты, что угодно?

— Нет.

— Вы уверены?

— Уверен.

— Вы были в зонах радиационного заражения?

Слишком долгая пауза. Она заметила.

— Был, — сказал он. — Балканы. Обеднённый уран, зачистка складов.

— Когда?

— Лет десять назад.

Рейес записала, но он видел — не верит. Смотрит как на головоломку, которая не складывается. Он понимал её. Сам не понимал, что сделал с ним Лебедев. Старик говорил про клеточную адаптацию, регенерацию, митохондрии. Слова. А что на деле? После тех уколов тело начало работать иначе. Раны заживали за дни. Усталость отступала быстро. Рефлексы обострились. Но какая цена? Лебедев сам не знал. Он экспериментировал, а Пьер был подопытным. Потому что выбора не было.

— Мистер Дюбуа, — сказала Рейес тихо, — если вы что-то скрываете, лучше сказать сейчас. Мы не полиция. Если у вас какое-то состояние, это не будет использовано против вас. Но нам нужно знать.

Молчание.

Он мог бы рассказать. Про Зону, про Лебедева, про сыворотку в подвале разрушенной больницы под вой сирен и треск счётчика Гейгера. Но что дальше? Вопросы. Анализы. Эксперименты. Его изолируют, начнут резать, изучать. Он станет не оператором, а образцом. Он видел, как военные обращаются с аномалиями.

— У меня всё нормально, — сказал он ровно. — Может, повезло с генами.

Рейес посмотрела долго. Вздохнула. Закрыла папку.

— Хорошо. Формально вы проходите. Сердце, лёгкие, печень, почки — всё в норме. Даже лучше. Я не могу отстранить человека за то, что он слишком здоров. — Усмехнулась без радости. — Но пометку ставлю. Обследования каждые три месяца. И если что-то изменится — любые симптомы, странности — сразу обращаетесь. Ясно?

— Ясно.

Она протянула распечатку.

— Медицинский допуск. Отнесёте координатору.

Пьер взял бумагу, вышел. В коридоре остановился, прислонился к стене, закрыл глаза. Сердце билось ровно. Дыхание спокойное. Тело не болело, не ныло. Он был машиной. И это пугало больше любого врага. Потому что не знал, когда эта машина даст сбой.