Жанна остановилась у лавки со специями. Мешки, полные порошков разных цветов — жёлтый, красный, коричневый, зелёный. Она вдохнула, улыбнулась.

— Пахнет как дома. Мама покупала специи на рынке в Брюгге. Не такие, но запах похожий.

Продавец — старик с седой бородой — улыбнулся, протянул ей щепотку чего-то жёлтого.

— Попробуй, мадам. Куркума. Лучшая в Дакке.

Она понюхала, кивнула.

— Хорошая. Сколько?

Старик назвал цену. Явно завышенную. Жанна начала торговаться — на ломаном бенгальском, который выучила за два дня. Старик смеялся, качал головой, снижал цену. В итоге она купила пакет куркумы и ещё что-то красное, острое.

— Зачем тебе? — спросил Пьер.

— Подарок для мамы. Когда вернусь, передам. — Она сунула пакеты в сумку. — Она любит готовить. Особенно карри.

Пошли дальше. Мимо прилавков с тканями — шёлк, хлопок, сари всех цветов радуги. Женщины выбирали, драпировали на себя, смотрелись в зеркала. Жанна остановилась, потрогала один — зелёный, с золотым узором.

— Красиво.

— Купишь?

Она посмотрела на ценник, покачала головой.

— Нет. Куда мне носить? На операции? — Усмехнулась. — Хотя представь — я в сари с винтовкой. Маркус бы офигел.

Пьер представил, фыркнул.

— Гули бы тоже офигели.

Она засмеялась — легко, звонко. Он понял, что впервые слышит её настоящий смех. На базе она была всегда собранной, серьёзной, профессиональной. Здесь — просто женщиной. Красивой, живой.

Вышли из крытой части на открытую площадь. Там торговали едой. Ряды забегаловок, жаровен, котлов с кипящим маслом. Запахи сводили с ума. Жареные лепёшки, самосы с картошкой и горохом, пакоры в кляре, бирьяни с курицей, сладости в сиропе.

— Голоден? — спросила Жанна.

— Да.

Подошли к одной забегаловке. Хозяин — толстяк в белой курте — жарил что-то на огромной сковороде. Лепёшки, лук, специи, яйца. Всё вместе, быстро, ловко.

— Два, — показал Пьер.

Толстяк кивнул, через минуту протянул две тарелки. Дымящиеся лепёшки с начинкой, посыпанные зеленью. Пьер откусил. Горячо, остро, вкусно. Специи жгли язык, но приятно.

Ели стоя, прямо у прилавка. Жанна жевала, морщась от остроты, но доедала.

— Чёрт, это огонь.

— Хорошо?

— Отлично. — Она допила воду из бутылки. — Лучше, чем на базе.

Расплатились, пошли дальше. Площадь переходила в улицу, ведущую к реке. Там было меньше народу, тише. Старые дома, облупленные, но с резными дверями и балконами. Дети играли у порога. Женщина подметала двор.

Дошли до набережной. Река Буриганга текла мимо — широкая, мутная, с лодками всех размеров. Рыбацкие, грузовые, паромы, переполненные людьми. На берегу мужчины чинили сети, мыли лодки, разгружали ящики.

Жанна остановилась у перил, смотрела на воду. Ветер трепал её волосы. Пьер встал рядом, закурил.

— О чём думаешь?

— О том, что мир больше, чем война, — сказала она тихо. — Мы всё время воюем. Гули, вампиры, культы, нечисть. Кровь, грязь, смерть. И забываем, что где-то люди просто живут. Продают специи, жарят еду, ловят рыбу. Рожают детей, растят их, стареют. Обычная жизнь.

Пьер выдохнул дым, посмотрел на реку.

— Мы воюем, чтобы они могли просто жить.

— Я знаю. Но иногда кажется, что мы потеряли связь с этим. С обычной жизнью. Ты помнишь, когда последний раз делал что-то просто так? Без цели, без задачи?

Он задумался. Вспомнил Красное море, корабль, палубу под звёздами. Вспомнил Зону, редкие вечера, когда они сидели у костра, пели песни, пили самогон. Вспомнил легион, отпуска во Франции, когда он ходил по Парижу, сидел в кафе, смотрел на Сену.

— Давно, — признался он. — Лет пять, наверное.

— У меня три года. — Она повернулась к нему. — После Мали. Я взяла отпуск, вернулась в Брюгге. Две недели просто жила. Гуляла по каналам, пила пиво в барах, читала книги. Навещала родителей, готовила с мамой, ходила на рынок. Обычные вещи. И это было… хорошо. Правильно.

— Почему вернулась?

Она пожала плечами.

— Потому что не могу иначе. Крид позвонил, сказал, что нужна на операции. Я согласилась. Потому что знаю — если я не пойду, пойдёт кто-то другой. Может, менее опытный. Может, погибнет. Или упустит тварей, и те убьют людей. — Пауза. — Я не герой. Просто делаю то, что умею.

Пьер кивнул. Понимал. Он тоже не герой. Просто солдат, который воюет, потому что это единственное, что умеет. Единственное, что имеет смысл.

Они постояли в тишине. Смотрели на реку, на лодки, на город на другом берегу. Солнце клонилось к закату, окрашивая воду в золотой.

— Хочешь прокатиться? — спросила Жанна, указывая на лодочника.

— На лодке?

— Да. Почему нет?

Пьер посмотрел на лодочника — старик в лунги, худой, загорелый. Махнул им рукой. Они подошли, договорились. Старик помог им забраться в лодку — узкую, покачивающуюся. Сели на скамейку, старик оттолкнулся, поплыли.

Вода под лодкой была чёрной, маслянистой. Пахло рыбой, илом, нефтепродуктами. Но ветер был приятным, прохладным. Старик грёб неспешно, бормоча что-то на бенгальском.

Жанна сидела рядом, смотрела на берег. Пьер смотрел на неё. На профиль, на веснушки, на волосы, развевающиеся на ветру. Она была красивой. Не журнальной красотой, не идеальной. Живой, настоящей. С шрамами, усталостью, грустью в глазах. Но красивой.

Она повернулась, поймала его взгляд. Улыбнулась.

— Что?

— Ничего.

— Врёшь. Ты на меня пялился.

— Просто смотрел.

— И что увидел?

Он помолчал.

— Человека, — сказал наконец. — Не солдата, не снайпера. Просто человека.

Она держала его взгляд. Что-то мелькнуло в её глазах — тепло, понимание, может, благодарность.

— Ты тоже человек, Пьер, — сказала она тихо. — Не забывай об этом.

Лодка плыла. Мимо проплывали другие лодки, паромы, берега. Город жил, дышал, гудел. Солнце садилось, небо становилось розовым, потом фиолетовым. Огни начали зажигаться на берегу — тысячи, миллионы.

Старик развернул лодку, поплыл обратно. Причалил там же, где взял их. Пьер расплатился, дал чаевые. Вышли на берег.

— Идём пешком? — предложила Жанна.

— Идём.

Шли по набережной, потом свернули в город. Улицы наполнялись вечерней жизнью. Лавки светились, кафе распахивали двери, уличная еда готовилась на жаровнях. Муэдзин начал призыв к молитве — голос разносился над крышами, гулкий, протяжный.

Зашли в маленькое кафе. Сели у окна. Заказали чай — крепкий, сладкий, с молоком и специями. Пили молча, смотрели в окно на проходящих людей.

— Спасибо, — сказал Пьер.

— За что?

— За сегодня. За то, что вытащила меня из базы.

Жанна улыбнулась.

— Не за что. Мне тоже нужно было выйти.

Они допили чай, вышли. Ночь опустилась полностью. Город светился, гудел, не засыпал. Они шли к базе, неспешно, наслаждаясь последними минутами свободы.

У ворот Жанна остановилась, повернулась к нему.

— Знаешь, когда всё это закончится — операция, гули, Хафиз — поедем куда-нибудь. Вдвоём. Просто отдохнуть. Море, пляж, ничегонеделание.

— Куда?

— Не знаю. Таиланд, может. Или Шри-Ланка. Где тепло, тихо, никого не знают.

Пьер посмотрел на неё.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Они вошли на базу. Охрана пропустила, отметила возвращение. Пошли к жилому корпусу. У двери Жанна остановилась.

— Спокойной ночи, Пьер.

— Спокойной.

Она наклонилась, поцеловала его в щёку. Быстро, легко. Потом развернулась, ушла к себе. Он стоял, смотрел ей вслед, чувствуя тепло на щеке.

Вернулся в комнату, лёг на койку. Закрыл глаза. Думал о сегодняшнем дне. О рынке, специях, реке, лодке. О Жанне — живой, настоящей, красивой.

Завтра снова будет война. Гули, Хафиз, Томас, кровь. Но сегодня был просто день. День жизни, не войны.

И этого было достаточно.

Уснул с улыбкой, впервые за много месяцев.

Вечером следующего дня Пьер дежурил у изолятора. Сидел на стуле в коридоре, читал старый потрёпанный журнал, который нашёл в столовой. Какая-то статья про рыбалку. Не вчитывался, просто смотрел на буквы.