Француз молчал. Слушал. Пил кофе маленькими глотками, растягивая.

— Я заметил, — продолжил Томас тихо, — что многие в двадцать восьмом потеряли это. Едят, как роботы. Не замечают, что на тарелке. Просто забрасывают в себя калории и идут дальше. — Пауза. — Не хочу быть таким. Не хочу забыть, что значит наслаждаться простыми вещами. Кофе, хлеб, яблоко. Солнце на лице. Смех. Музыка.

— Сложно, — сказал Пьер. — Когда каждый день видишь смерть.

— Знаю. Но если не держаться за это… — Медик посмотрел в окно, где рассвет окрашивал небо в розовый. — … то зачем вообще воюем? Если сами становимся мертвецами?

Легионер допил кофе. Поставил кружку. Посмотрел на дно — там остался осадок, тёмный, густой.

— Спасибо, — сказал он. — За кофе.

— Всегда пожалуйста. — Томас встал. — Если выживем после этой операции с гулями, сварю ещё. Научу тебя, если хочешь.

— Хочу.

Парень улыбнулся, ушёл. Пьер остался сидеть, глядя на пустую кружку. Вкус кофе ещё был на языке. Горький, сладкий, живой.

Когда последний раз кто-то предложил научить его чему-то просто так? Без цели, без сделки? Когда последний раз кто-то заботился, чтобы он чувствовал вкус?

Не помнил.

Томас был хорошим парнем. Молодым, наивным, но хорошим. Верил, что можно остаться человеком в этой войне. Верил в мелочи — кофе, рассветы, простые удовольствия.

Пьер тогда подумал: может, он прав. Может, нужно держаться за это. Пока можешь.

Воспоминание растворилось.

Француз стоял над Томасом, нож в руке. Парень лежал с закрытыми глазами, ждал смерти. Больше не говорил о кофе, о маме, о рассветах. Превращался в тварь, терял человечность с каждой минутой.

Но совсем недавно он был человеком. Добрым, заботливым. Сварил кофе. Поделился. Напомнил, что такое вкус.

Пьер сжал рукоять ножа. В горле встал комок. Не от страха, не от сомнений. От чего-то другого. От понимания, что сейчас убьёт человека, который вернул ему кусочек жизни. Маленький, незначительный — одну кружку кофе. Но этого хватило, чтобы на несколько минут почувствовать себя живым, а не машиной.

И теперь Томас просит смерти. Просит, чтобы его убили, пока он ещё помнит, что такое быть человеком. Пока помнит вкус кофе, лицо матери, рассветы.

— Обещаю, — прошептал Пьер. — После этого… после всего… я научусь варить кофе. Как ты хотел. Буду помнить.

Томас не ответил. Может, не услышал. Может, уже ушёл глубоко внутрь, туда, где его почти не осталось.

Легионер опустил нож. Быстро, точно, в основание черепа. Лезвие вошло легко, без сопротивления. Перерезало спинной мозг. Томас вздохнул раз, обмяк. Умер мгновенно. Без боли.

Пьер вытащил нож, вытер о простыню. Убрал в ножны. Посмотрел на тело. Серое, мёртвое, с открытыми жёлтыми глазами.

Закрыл ему глаза ладонью. Поправил тело, уложил ровно, сложил руки на груди.

— Прости, — сказал он тихо. — И спасибо. За кофе. За то, что напомнил, что такое жить.

На языке вдруг проявился призрачный вкус — горький, сладкий, тёплый. Память о том утре. О простом человеческом моменте среди войны и смерти.

Он будет помнить. Будет помнить кофе, улыбку Томаса, слова о маме и рассветах. Будет помнить, что этот парень верил — можно остаться человеком. Даже здесь. Даже сейчас.

И когда всё закончится, если закончится, если он выживет — Пьер купит турку, зёрна из Эфиопии, научится варить кофе правильно. Будет пить по утрам, вспоминая молодого медика, который хотел жить, чувствовать вкус, наслаждаться мелочами.

Будет помнить.

Француз вышел из комнаты, закрыл дверь. Постоял в коридоре. Руки не дрожали. Дыхание ровное.

Но вкус кофе на языке остался. Призрак вкуса. Призрак жизни.

Ещё один мертвец. Ещё один призрак.

Но этот — особенный. Этот научил его снова чувствовать.

Пьер пошёл искать Маркуса, доложить.

А вкус не уходил. Горький, сладкий, живой.

Напоминание.

Вышел из комнаты, закрыл дверь. Постоял в коридоре. Руки не дрожали. Дыхание ровное. Сердце билось спокойно. Профессионализм. Привычка.

Но внутри что-то сжалось, болело. Ещё один мертвец. Ещё один призрак.

Пошёл искать Маркуса. Нужно доложить. Нужно организовать кремацию — тело нельзя хоронить обычно, инфекция может распространиться.

Нашёл немца в штабе, за картами. Доложил коротко. Маркус выслушал, кивнул.

— Ты сделал правильно. Он бы превратился и сбежал. Убил кого-нибудь. Лучше так.

— Знаю.

— Иди отдыхай. Завтра продолжим поиски Хафиза. Рахман обещал информацию.

Легионер кивнул, вышел. Пошёл к себе. Встретил в коридоре Жанну. Она посмотрела на него, поняла всё сразу.

— Томас?

— Да.

Она обняла его. Крепко, молча. Он стоял, чувствуя её тепло, запах волос. Позволил себе прислониться, закрыть глаза на секунду.

— Ты хороший человек, Пьер, — прошептала она. — Несмотря ни на что.

Те же слова, что сказал Томас.

Он не ответил. Просто стоял, держась за это тепло, за эту близость. Якорь в море мёртвых призраков.

Потом отстранился, кивнул ей, пошёл к себе.

Лёг на койку. Закрыл глаза. Видел Томаса — живого, смеющегося, потом умирающего, потом мёртвого. Видел Жака. Мать. Легионеров. Зону. Всё смешалось в один поток образов, лиц, голосов.

Война съедает людей. Медленно, по одному. Превращает живых в мертвецов, в призраков, в воспоминания.

Но пока он жив, он будет воевать. Потому что это единственное, что умеет. Единственное, что имеет смысл.

И может быть, когда-нибудь, когда всё кончится, он найдёт покой. Виноградник на юге Франции. Тишину. Море. Жанну рядом.

Может быть.

А пока — только война. Гули, Хафиз, кровь, смерть.

И призраки внутри, которые напоминают, что он ещё жив.

Пока.

Шрам задумчиво лежал на койке, смотрел в потолок. Руки ещё помнили — как держал нож, как вошёл в основание черепа, как Томас выдохнул последний раз. Милосердие. Правильный поступок. Но руки дрожали час после, а сейчас просто лежали на груди, тяжёлые, чужие.

Встал, оделся, вышел на балкон. Закурил. Город внизу светился миллионом огней. Жил, дышал, не зная, что один из его защитников только что умер в подвале базы ООН.

— Дюбуа?

Обернулся. Рахман стоял в дверях, в гражданском — джинсы, старая рубашка. Лицо усталое, понимающее.

— Слышал про медика. Соболезнования.

Пьер кивнул молча.

Капитан подошёл, прислонился к перилам рядом.

— Я знал одного солдата, — сказал он тихо. — Хороший парень, молодой. Подорвался на мине в Читтагонге. Мы несли его двадцать минут до вертолёта. Он умирал на руках, просил: не дайте мне стать калекой, лучше убейте. Мы не убили. Врачи спасли, но он без ног остался. Через полгода повесился. — Пауза. — Иногда думаю: надо было сделать то, что он просил. Было бы милосердием.

Легионер затянулся, выдохнул дым.

— Я сделал, что он просил.

— Знаю. Видел в отчёте. — Рахман посмотрел на него. — Это тяжело, но правильно. Вы дали ему человеческую смерть. Многие не смогли бы.

Они молчали. Ветер шевелил листья деревьев во дворе. Где-то вдали лаяли собаки.

— Не можете спать? — спросил капитан.

— Нет.

— Я тоже. После смертей никогда не могу. — Рахман выпрямился. — Хотите пройтись? Город ночью другой. Помогает голову очистить.

Француз посмотрел на него. Обычно после таких ночей он лежал один, переваривал. Но одиночество давило сегодня сильнее обычного.

— Хорошо.

Спустились тихо, вышли через боковые ворота. Охрана пропустила без вопросов. Улица встретила их теплом и тишиной. Полночь. Дакка спала — насколько умеет спать город с двадцатью миллионами.

Они шли молча. Рахман вёл, знал дорогу. Переулок, ещё переулок, старые дома, закрытые лавки. Вышли к набережной. Река Буриганга текла чёрная, тихая, отражала редкие фонари.

— Здесь хорошо ночью, — сказал капитан. — Можно подумать.

Они остановились у перил. Пьер закурил, протянул пачку. Рахман взял. Прикурили. Дым растворялся в тёплом воздухе.