Проф умер через месяц. Радиация добила его. Но сыворотка осталась в крови француза. Изменила его. Навсегда. И уже сильно после он узнал, что это был наставник Лебедева и главный идеолог его учения.

Пьер открыл глаза. Томас лежал на койке, бормотал, дёргался. Галлюцинации. Снайпер вспомнил себя после укола Лебедева. Он тоже галлюцинировал. Видел вещи — тени, огни, лица. Думал, что умирает. Но выжил.

Томас не выживет. Потому что его инфекция другая. Не сыворотка Лебедева, которая адаптирует. А инфекция гулей, которая разрушает человечность, заменяет её чем-то звериным, голодным.

— Томас, — позвал он тихо.

Парень открыл глаза. Жёлтые, светящиеся в полутьме.

— Я всё ещё здесь, — прошептал он. — Внутри. Но меня становится меньше. Оно… захватывает. Голод. Инстинкты. Я думаю о крови. О мясе. О том, как разорвать, пожрать. — Слёзы потекли по серым щекам. — Не хочу. Но не могу остановить.

Француз взял его за руку. Рука была холодной, влажной. Пульс частый, неровный.

— Держись. Ещё немного.

— Зачем? Конец всё равно один.

— Чтобы умереть человеком. Не тварью.

Томас сжал его руку. Сильно, болезненно. Когти впились в кожу, но не прокололи.

— Спасибо, что вытащил меня, — прошептал он. — Знаю, было бы проще оставить. Но ты не оставил. Ты… хороший человек. Несмотря ни на что.

Легионер молчал. Хороший человек. Странно слышать. Он не считал себя хорошим. Просто делал то, что нужно. Спасал, когда мог. Убивал, когда требовалось. Выживал. Воевал. Это не делает человека хорошим. Просто делает его солдатом.

— Расскажи мне что-нибудь, — попросил Томас. — Про себя. Про жизнь. Хочу слышать человеческий голос. Пока могу.

Пьер задумался. О чём рассказать? О легионе, где он научился убивать? О Зоне, где чуть не умер? О войнах, которых было слишком много? О море, кораблях, пиратах?

— Был у меня друг, — начал он медленно. — В легионе. Звали Жак. Парижанин, балагур, любил петь. Мы служили вместе пять лет. Афганистан, Мали, Балканы. Он всегда шутил, даже под огнём. Говорил, если умрёт, то с улыбкой.

— Он умер?

— Да. В Мали. Подорвался на мине. Мгновенно. Даже не успел крикнуть. — Француз закурил, затянулся. — Я нёс его тело два километра до вертолёта. Тяжёлое было. Но не мог оставить. Не мог дать ему остаться в той пустыне.

Томас слушал, дыша тяжело.

— Похоронили его в Париже. Воинское кладбище. Флаг, салют, всё как надо. Я стоял, смотрел, как опускают гроб. Думал: вот и всё. Жизнь кончилась. Пять лет дружбы, сотни операций, тысячи разговоров. А результат — ящик в земле.

— Но ты помнишь его.

— Помню. Каждый день. Голос, смех, песни. Помню, как он орал матом на арабском, когда нас обстреляли в горах. Помню, как делился последней сигаретой. Помню.

Парень кивнул слабо.

— Может, кто-то будет помнить меня.

— Будем. Команда. Я.

— Спасибо.

Они сидели в тишине. Томас дышал всё тяжелее, хрипел. Тело дёргалось, мышцы напрягались, расслаблялись. Превращение ускорялось.

— Видел сон, — прошептал он вдруг. — Про маму. Она пекла пирог. Яблочный. Я ребёнком был, сидел на кухне, смотрел. Она улыбалась, пела. Потом позвала: иди, попробуй. Я подошёл, откусил. Вкусно. Тепло. Дом. — Голос задрожал. — Хочу домой. Хочу к маме. Хочу быть снова ребёнком, когда всё просто.

Пьер вспомнил свою мать. Умерла, когда ему было двадцать. Рак. Быстрый, беспощадный. Он не успел попрощаться — был на операции. Вернулся, когда её уже похоронили. Отец сказал: она просила передать, что гордится тобой. Это были последние слова.

Он не плакал тогда. Не плакал никогда. Легион научил не плакать. Но иногда, ночами, вспоминал её голос, руки, запах духов. И что-то внутри сжималось, болело.

— Все хотят домой, — сказал он тихо. — Но дома нет. Есть только дорога. Война, операции, задачи. Мы выбрали этот путь. И идём до конца.

— Мой конец скоро.

— Да.

Томас повернулся к нему. Лицо было почти нечеловеческим — серое, с выступающими скулами, вытянутой челюстью, острыми зубами. Но глаза — жёлтые, звериные — ещё сохраняли что-то человеческое. Страх. Боль. Мольбу.

— Убей меня, — прошептал он. — Пожалуйста. Сейчас. Пока я прошу. Пока ещё человек.

Француз смотрел на него. Обещал убить быстро, когда превратится. Но парень просит сейчас. Пока ещё жив внутри. Пока страдает.

Милосердие.

Легионер встал, достал нож. Артефактный, от Лебедева. Клинок отражал свет тускло.

— Ты уверен?

— Да. — Томас закрыл глаза. — Быстро. Пожалуйста.

Пьер подошёл. Положил руку на плечо парня. Поднял нож.

Вспомнил Жака. Вспомнил мать. Вспомнил всех, кого потерял за двадцать лет войны. Легионеров, наёмников, товарищей. Лица, имена, голоса. Все они ушли. Все остались в памяти. Призраки, которые живут внутри него, напоминая, что он ещё жив, а они нет.

Теперь к ним добавится Томас. Молодой медик, который хотел спасать жизни, а умер, превращаясь в монстра.

Несправедливо. Неправильно.

Но выбора нет.

И тут Шрам неожиданно замер с ножом в руках вспоминая недавние события.

**База ООН. Раннее утро.**

Столовая была почти пустой. Пять утра, команда ещё спала после ночного дежурства. Только Пьер сидел у окна с подносом — яйца, рис, что-то непонятное в соусе. Ел механически, не чувствуя вкуса. Привычка многих лет. Еда — это топливо, не удовольствие.

Томас вошёл в столовую, растрёпанный, в мятой футболке. Увидел француза, кивнул, подошёл к раздаче. Взял только кружку, налил из термоса что-то тёмное. Подошёл к столу Пьера.

— Можно?

— Садись.

Парень сел напротив, поставил кружку. Пар поднимался, запах ударил сразу — кофейный, густой, настоящий. Не растворимая дрянь, которую обычно давали. Что-то другое.

Легионер посмотрел на кружку.

— Откуда?

— Привёз с собой. — Томас улыбнулся устало. — Турка, зёрна из Эфиопии, сахар-сырец. Варил на газовой горелке в комнате. Макгрегор чуть не вызвал пожарных, когда пошёл дым, но разобрались.

— Зачем такие сложности?

— Потому что без нормального кофе я не человек. — Парень отпил, закрыл глаза, выдохнул. — Господи, как же хорошо.

Пьер продолжал есть. Смотрел, как Томас наслаждается напитком. Молодой ещё. Ценит мелочи. Не успел обтесаться, очерстветь, превратиться в машину для выполнения задач.

— Хочешь? — Медик кивнул на турку, которую притащил с собой. — Ещё полкружки осталось. Жалко выливать.

— Я не…

— Давай. Серьёзно. Когда ещё попьём нормальный кофе в Бангладеше?

Француз хотел отказаться. Но что-то в голосе парня, в этой простой щедрости, заставило согласиться. Томас сбегал, принёс вторую кружку, налил.

— Пей, пока горячий.

Пьер взял кружку, понюхал. Запах был сильным, чистым, с оттенками шоколада, орехов, чего-то цветочного. Отпил.

Горячо. Горько. Слегка сладко. Плотный вкус, обволакивающий язык.

Он остановился. Замер с кружкой у губ.

Вкус. Он чувствовал вкус.

Когда последний раз он что-то чувствовал, когда ел или пил? Года три? Пять? Больше? Всё превратилось в рутину — открыть рот, жевать, глотать, получить калории. Вкус исчез где-то по дороге. Растворился среди операций, усталости, равнодушия.

А сейчас — вкус. Отчётливый, яркий, живой. Кофе. Настоящий кофе.

Он сделал ещё глоток. Медленно. Закрыл глаза. Почувствовал, как тепло разливается по груди. Как горечь сменяется сладостью на языке. Как аромат заполняет нос, голову.

Живой. Он чувствовал себя живым.

— Хорош, правда? — Томас улыбался.

Пьер открыл глаза, посмотрел на него.

— Да. Очень.

— Мама научила меня варить. Говорила: если умеешь варить хороший кофе, значит, умеешь заботиться о себе. — Парень покрутил кружку в руках. — Она вообще считала, что еда — это важно. Не просто топливо. Это… ритуал. Связь с жизнью. С моментом. Если ешь, не чувствуя вкуса — ты не живёшь, а существуешь.