Мать наконец подняла глаза. В её лице не было гнева — только суровая, сдержанная маска. Но в уголке губ дрогнуло что-то тонкое. Почти невидимое. Тень удовлетворения? Или облегчения? Эмоция, которую она не позволила себе выразить, но и не сумела до конца скрыть.

— Ты уверена? — наконец спросила мать. Голос её был ровным, почти безмятежным — но в этой спокойной поверхности чувствовалась сталь, натянутая, как струна. Такая тишина не звала к доверию — она испытывала.

— Да. Полностью, — я не отвела взгляда. — Я не испытываю к нему чувств. А его интерес ко мне… скорее расчёт, чем привязанность. И я не намерена вступать в такой союз.

Отец медленно отставил чашку, и её фарфоровый звон отозвался в груди неожиданно глухо. В его лице не было ни раздражения, ни удивления — только молчаливая сосредоточенность. Он смотрел на меня пристально, будто впервые по-настоящему всматривался — не в образ, не в манеру, а в суть. Как будто перед ним сидела не дочь, а кто-то новый. Кто-то, кого он не ожидал увидеть.

— Мы предупреждали тебя, — сказал он наконец. Слова звучали не как упрёк, а как напоминание. — Мы не одобряли этого выбора, но уважали твоё решение.

— Возможно, я слишком долго надеялась, что ситуация изменится, — призналась, не понижая голоса, но добавив в него тень усталости. — Но теперь понимаю: это ошибка, и я хочу её исправить, пока не стало поздно.

Мать чуть наклонила голову, сцепив пальцы перед собой. В её глазах не было сочувствия — только холодный, рациональный интерес. Она обдумывала не чувства, а последствия.

— Он будет не в восторге, — проговорила она сухо. — Особенно если решит, что ты подставила его в самый последний момент.

— Я готова к этому, — твёрдо ответила я. — У него свои цели. У меня — свои границы.

Ответ повис в воздухе, как щелчок закрытой двери. За окнами заворачивался осенний ветер, тяжёлые шторы еле заметно шевелились, будто прислушивались к разговору. В тишине слышалось всё: отдалённое пение птицы, шаги за пределами трапезной… и как медленно отступает прежняя жизнь.

И только после паузы, в которой каждый из нас уже успел принять неизбежное, отец произнёс — сухо, без лишней игры:

— Тогда поговорим о том, как сделать это наименее скандальным. Мы не обязаны оправдываться перед его семьёй.

Я едва заметно выдохнула. Не облегчённо — скорее осторожно, как человек, только что спустившийся с карниза, чувствуя, как под подошвами вновь обретает опору, но ещё не веря, что осталась цела.

Отец откинулся в кресле, сцепив пальцы в замок. Его взгляд скользнул к двери — мимолётно, но с каким-то внутренним прикидом, будто он уже просчитывал, что предпримет Луиджи, если узнает о разрыве сегодня. Лицо оставалось безмятежным, будто высеченным из камня, но в глубине глаз загорелся холодный свет — сосредоточенность, за которой обычно следуют действия. Он не сердился. Он начал работать.

— Учитывая их положение, — заговорил он, негромко, ровно, — скандала, на самом деле, может и не быть. Их семья зависит от нас, не наоборот. Луиджи — младший сын в не особенно влиятельной ветви рода. Сам по себе он не представляет серьёзной ценности. Влияния — нет. Титул — формальный. Имущество — разбросано, обременено долгами. Этот союз был выгоден исключительно им. Мы это знали с самого начала.

Он говорил спокойно, почти с равнодушием анатомиста, разбирающего тело на органы. Мать лишь сухо кивнула, как будто подтверждая давно составленную заметку в своём уме, и аккуратно поправила складки салфетки на коленях. Всё её движение напоминало жест женщины, у которой под контролем не только ткань, но и сама жизнь.

— И потому они цеплялись за эту помолвку с подозрительной настойчивостью, — продолжила она. — Мы дали тебе возможность самой понять, кто он есть на самом деле. И, как я вижу, ты поняла.

— Слишком поздно, возможно, — прошептала я, опуская взгляд на белоснежную чашку с тонкой золотой каймой. Мой голос был тише, чем хотелось. — Но всё же не слишком, чтобы исправить.

Отец хмыкнул. Это был не смех, но в этом звуке слышалось нечто вроде сурового одобрения. Он оценил мой вывод не как родитель — как стратег, которому не пришлось вмешиваться раньше срока.

— Поздно — это если бы ты уже подписала брачный контракт. А пока что это просто частное недоразумение, которое можно замять. Мы не обязаны объясняться. Максимум, он попытается использовать ситуацию в свою пользу — намекнуть, что был отвергнут из-за интриг или твоей нестабильности.

Мать подняла бровь, чтобы тут же прокомментировать сдержанно и иронично:

— Пусть попробует.

Отец усмехнулся краем губ, но не более.

— Главное — действовать спокойно и официально. Напишем письмо от твоего имени, выдержанное, но без излишней мягкости. Подчеркнём, что решение принято осознанно, без давления со стороны. Дадим понять, что не желаем скандала — но и не намерены его бояться.

Я медленно кивнула. Откуда-то внутри поднималось странное чувство — смесь облегчения и растущей тревоги. Я сделала шаг, но знала: дальше придётся идти самой. Они примут моё решение, не станут навязывать свою волю.

— Хорошо, — тихо произнесла я. — Я всё сделаю, как нужно. Спасибо.

Отец кивнул. Мать лишь взяла чашку, сделав глоток.

— Одно предупреждение, — добавил он чуть тише. — Не верь в его молчание. Если он не ответит сразу, значит, готовит ход. Не теряй бдительности.

И снова — эта тишина. Уже не столь напряжённая, но и не по-настоящему уютная. Мы просто ели. Просто обсуждали стратегию, как будто речь шла не о моём будущем, а о деловой сделке, сорвавшейся в последний момент.

Оставшееся время за столом прошло в молчаливом согласии. Разговор затих, уступив место размеренному звону приборов и едва различимому шуму за окнами. Никто больше не возвращался к теме свадьбы — словно все трое почувствовали, что сказано было достаточно, и теперь любые лишние слова могут нарушить хрупкий баланс.

Я почти не чувствовала вкуса еды. Казалось, каждый кусок просто нужен был, чтобы не выдать себя, не выронить внезапной дрожью ложку, не показать то, как сильно сжались внутри эмоции. Не страх и не вина — их уже не было. Осталось только непривычное осознание: я сделала шаг. Назвала вещи своими именами. И они — эти люди, которых я теперь должна называть родителями, — не отвернулись.

В этом доме всё ещё было слишком чужим. Стены хранили не мои воспоминания, зеркала отражали не мою жизнь. И всё же впервые с момента пробуждения я ощутила зыбкую, но реальную точку опоры. Даже если она построена на притворстве.

Когда трапеза подошла к концу, мать коротко кивнула, отодвигая стул, а отец, как ни в чём ни бывало, заговорил с одним из слуг — будто мы действительно обсуждали нечто будничное, вроде переезда или перестановки мебели. Легкость этого момента только подчёркивала тяжесть принятого решения.

Я поднялась последней, задержавшись на секунду у края стола. В голове мелькнуло: теперь всё пойдёт по-другому. Не будет больше пустых попыток притворяться счастливой невестой. Не будет снисходительных улыбок Луиджи, его притворной заботы, за которой пряталась жадность. Не будет той прежней Элении. Ни в его жизни, ни в этом доме.

И пока я неспешно выходила из зала, чувствуя на себе взгляды слуг, в груди впервые за долгое время стало чуть легче дышать.

Я ждала момента встречи с Луиджи с противоречивым нетерпением — одновременно желая поскорее избавиться от этой занозы и, в то же время, оттягивая неизбежное, как приговор. Встречаться с человеком, который с первых страниц вызывал у меня отторжение, не входило в число приятных перспектив. Но выбора не было — чем раньше я поставлю точку в этой фарсовой помолвке, тем больше шансов у меня остаться в живых.

Уверенности в том, что он ещё не начал действовать, не было. Кто знает, что происходило за кадром, пока я наблюдала за развитием сюжета как читатель? Наверняка были встречи, визиты, невинные чаепития, даже свидания в поместьях. А ведь для человека с нужным намерением — и холодной головой — это идеальная возможность. Пара капель в вино с нужной дозировкой — и никакой поимки. Главное — точность и практика.