— Я хочу услышать вашу историю, — произнесла она тем тоном, в котором сплелись и любопытство, и желание убедиться, что перед ней действительно пара. — Как всё началось?

Вэлмир даже не удостоил меня взглядом. Его ответ звучал ровно и без единой заминки, словно он репетировал каждое слово: вечерняя прогулка в саду, случайная беседа, общие взгляды на важные вопросы… Он вплетал ложь в такую безупречную ткань, что она начинала походить на истину, а каждое сказанное им слово будто вживляло в окружающих нужную ему картину.

Я сидела молча и изредка кивала, позволяя его голосу заполнять пространство, и чувствовала, как внутри всё сжимается. Каждое его слово, произнесённое с той безупречной уверенностью, будто он действительно верил в собственный вымысел, ложилось тяжёлым камнем на грудь. Я хотела возразить, вставить хоть малейшую правду, но понимала — в глазах родителей это выглядело бы не как опровержение, а как неумелая попытка отшутиться. Любая тень сомнения с моей стороны разрушила бы созданный им фасад, а вместе с ним — и мою иллюзорную «защиту».

Пальцы под столом впились в ткань юбки, пока я сохраняла на лице ту самую холодную маску, которую он, вероятно, ждал от меня. На каждом вдохе хотелось сорваться, сказать, что всё это не более чем ловушка, но я ясно видела довольный взгляд матери и просчитывающий каждое слово отца. Они уже приняли этот союз. А значит, любое моё возражение будет встречено как каприз, а не как крик о помощи.

— И с того вечера, — закончил Вэлмир, бросив на меня короткий, но многозначительный взгляд, — я понял, что не собираюсь отпускать леди Эйсхард.

В столовой повисла тишина. Мать смотрела на нас так, будто её только что осчастливили лучшей новостью года. В её глазах читалось то самое удовлетворение, которое всегда означало: спорить бесполезно, она уже видит перед собой идеальный исход. Отец лишь слегка кивнул, но в этом жесте было больше одобрения, чем в сотне слов — он уже сделал выводы и принял решение.

— Что ж, — мягко произнесла графиня, и в её голосе звенела скрытая победа, — тогда у нас нет причин откладывать объявление.

Я почувствовала, как холодная волна прокатилась по спине. Откладывать. Объявление. Эти слова звучали, как приговор, и по их лицам я поняла — всё, что должно было быть обсуждено между мной и герцогом наедине, теперь окончательно вышло за пределы моего контроля.

А он… он просто откинулся на спинку кресла и с едва заметной тенью улыбки, которую видела только я, наблюдал за моей немой капитуляцией. Если бы кто-то в этот момент заглянул мне в глаза, то понял бы: из ловушки, в которую я попала, выхода больше нет.

Обеденное время выдалось странно тихим — почти гробовым. Ни звона посуды на кухне, ни приглушённых разговоров в коридорах. Лишь шелест ткани да мягкие шаги служанок, возившихся вокруг моего чемодана, словно я собиралась в дальнее путешествие, а не переезжала в поместье человека, чьё имя само по себе звучит как приговор. Каждое сложенное платье, каждое аккуратно уложенное украшение казалось звенящей нотой в симфонии неизбежности.

Всё происходящее до сих пор оставалось абсурдным. Одна фраза перечеркнула привычный мир, вырвала из под ног опору и лишила надежды на тихую жизнь, свободную от чужих игр. Хотя, если быть честной, не факт, что у меня получилось бы вырваться из цепких лап Луиджи и его матери, жадной до богатства и власти. Вспоминать, как он не постеснялся ударить меня прилюдно, было неприятно, но полезно — напоминало, что могло бы быть хуже. Что он сделал бы, не окажись тогда в саду Вэлмира? Или в узкой уборной, где чужие глаза не стали бы сдерживающим фактором?

И вот теперь, из двух зол, я даже не могла решить, которое страшнее.

Каждое сложенное платье, каждая аккуратно уложенная шкатулка с украшениями казались гвоздями, намертво прибивающими крышку моего прошлого. Я смотрела на всё это и ясно понимала: через пару часов окажусь в доме, где правила диктует Вэлмир Делавьер — и там уже не останется ни малейшей возможности притвориться, будто я живу по своим законам. Не будет права на уединение, не будет щели, за которой можно спрятаться от его пристального взгляда и навязчивого присутствия. Его последние слова всё ещё отдавались эхом в голове, словно шаги, приближающиеся в тёмном коридоре. На что я, в конце концов, подписалась?

Розель молча перебирала наряды, иногда бросая на меня короткие взгляды — в них смешивались тревога и тень жалости. Я не задавала вопросов, потому что не хотела слышать ответов. Да и что она могла сказать? Весь дом уже знал, куда и к кому я еду. И, судя по молчаливой, суетливой подготовке, решили, что лучший способ пережить новость — просто не произносить её вслух.

— Это последнее, — тихо сказала девушка, закрывая крышку чемодана и аккуратно застёгивая ремни, будто ставила печать на моей судьбе.

Я кивнула, хотя внутри всё протестовало, кричало немедленно остановить сборы, прекратить собирать вещи, закрыть дверь и остаться здесь или сбежать. Однако вместо этого я стояла, будто прикованная, и ждала, когда за дверью раздастся его шаг — уверенный, без спешки. Тот самый, от которого невозможно спрятаться. Теперь всё упиралось в ожидание — холодное и тягучее, как зимний рассвет, который никак не решится стать днём.

Снизу уже доносились приглушённые голоса родителей, редкий звон фарфора, негромкий стук каблуков по каменному полу — слуги спешили закончить дела до его появления и моего отъезда. Вдруг глухо ударила входная дверь, впуская в дом струю свежего воздуха. Я замерла, затаив дыхание, словно от этого зависело, кто окажется за порогом. Сердце забилось глухо и тяжело… но это был не он. Пока что.

Я подошла к окну, но странного, плотного, словно нарисованного чужой рукой тумана за стеклом было слишком много, и он скрывал большую часть улицы. Погода хоть и была пасмурной, но ничто не предвещало появления этой вязкой пелены, ползущей по мостовой, будто специально, чтобы отрезать мне пути к отступлению. В груди зародилось смутное подозрение, что впереди — ловушка, чей механизм уже запущен, и никто в доме даже не подозревает об этом.

Снизу всё отчётливее доносились голоса — глухие, ровные, нарастающие, как ритм барабанов перед казнью. Казалось, каждый звук предупреждает: он близко. И вместе с ним изменится весь привычный ритм этого дома — навсегда.

— Леди Эйсхард, — в дверях появилась молодая служанка, её дыхание сбивалось от спешки. — Вас просят спуститься. Карета герцога уже ждёт у ворот.

У меня неприятно заныло в животе — то ли от страха, то ли от злости, — как перед долгим прыжком в ледяную воду, когда уже поздно отступать, но всё ещё не поздно пожалеть. Я опустила взгляд на застёгнутые чемоданы, нарочно медленно взяла перчатки со спинки кресла и так же медленно натянула их, оттягивая секунды, словно могла этим заморозить время. Но выхода не было. Пришлось выйти, ведь теперь я — «счастливая невеста» самого завидного жениха королевства.

На лестнице пахло свежей полировкой и холодным ветром из приоткрытых окон. Я на миг прикрыла глаза, впитывая этот запах и тишину. Хотелось сохранить в памяти последние секунды привычной новой жизни, прежде чем покинуть дом Эйсхардов и шагнуть на дорожку, полную интриг и чужих правил.

В холле стояли родители — без лишних слов, без лишних жестов. Только мать слегка коснулась моей руки, стоило мне спуститься, будто передавая хрупкое, почти ненужное сейчас тепло. Им не нужно было ничего говорить — они были уверены, что всё по моей доброй воле, а потому искренне радовались за меня и обнимали.

За дверями, за тонкой полосой света из приоткрытой створки, уже угадывался силуэт, от которого сжимался воздух вокруг. Я шагнула к порогу, нацепив на лицо сдержанную, но убедительную улыбку — ровно ту, что годится для семейных портретов и светских хроник. Но стоило взгляду выскользнуть за пределы дома, как улыбка начала трескаться изнутри.