Вэлмир Делавьер стоял у кареты, словно она была не средством передвижения, а возвышенной сценой, созданной для одного актёра — него. Высокий, безупречно одетый, с идеальной осанкой и той самой ледяной уверенностью, от которой в висках пульсировало раздражение. Взгляд — холод, в котором можно утонуть. Линия губ — чуждая улыбка, больше похожая на предупреждение — и рука в перчатке, протянутая мне, как приглашение в ловушку, в которую я уже согласилась войти.

Я подошла медленно, чувствуя, как каждый шаг отдаётся в груди тяжёлым эхом. Ветер с улицы тронул край моего дорожного платья, будто пытался удержать, но его хватка была слишком слаба против того, кто ждал меня у кареты. Я остановилась в полушаге, глядя на протянутую руку, и внутри всё сжалось в узел.

Кожа под тонкой тканью перчаток вдруг стала чувствительной до боли. Казалось, я ощущу холод его пальцев даже сквозь плотную кожу. Но отступить было нельзя: родители стояли за спиной, слуги — в стороне, и каждый взгляд впивался в нас, ожидая безупречного жеста будущих супругов.

Я с улыбкой вложила ладонь в его, и хватка сомкнулась мгновенно, уверенно, без малейшей возможности вырваться. Он слегка наклонился, и в уголке его губ мелькнула тень улыбки, которую могли принять за приветливую, если не знать, сколько в ней скрытой власти.

— Отправляемся, леди Эйсхард, — тихо сказал он, и в голосе прозвучало не приглашение, а приказ.

Я забралась в карету и села напротив, тщательно выпрямив спину и аккуратно сложив руки на коленях — каждый жест подчёркивал то расстояние, которое я намеревалась сохранить. Как только колёса тронулись с места, я демонстративно отвернулась к окну, будто пейзаж за стеклом действительно мог меня заинтересовать. Хотя в сером мареве улиц не было ничего примечательного: лишь знакомые фасады, редкие прохожие и тот самый подозрительный туман, который не рассеивался, а наоборот — медленно сгущался, будто следовал за нами.

Меня всё сильнее беспокоил его источник. Погода с утра была пасмурной, но ничто не предвещало подобного явления. Это был не обычный туман — он казался чужеродным, неестественным, почти зловещим. И пока я пристально всматривалась в мутную белёсую пелену, внутри нарастало тревожное ощущение, что всё происходящее — не просто поездка, а начало чего-то большего. Чего-то, к чему я совершенно не готова.

Мир, в котором я оказалась, был магическим — по крайней мере, таким его описывали. Пусть упоминания о магии в книге звучали скользко, почти неуловимо, словно сама автор забыла об этой теме вскоре после первых глав. Как будто сверхспособности были добавлены для фона, а потом благополучно отброшены за ненадобностью.

Но я-то теперь жила в этом мире. И если магия здесь существует — где она? Почему никто не говорит о ней вслух? Почему она не проявляется в повседневности? Или… проявляется, но лишь в определённых кругах?

Мой взгляд невольно скользнул на Вэлмира. Он тоже был магом. Я чувствовала это всей кожей — не из-за эффектных заклинаний, а по той давящей, неестественно холодной ауре, окружавшей его. По тому, как легко он добивается своего. По взгляду, в котором таилось больше силы, чем в любой королевской печати.

Вопрос только в том — какой магией он владеет? И почему автор решила не развивать этот пласт мира, если в нём таится нечто столь мощное? Или не автор забыла о магии… а я ещё просто не поняла, что она уже начала действовать?

И всё же я отвернулась — не из гордости, а скорее чтобы спрятаться. Спрятаться от его взгляда, от самого факта, что теперь еду в дом, где никто не ждёт меня по-настоящему. Где всё — от мебели до слуг — будет напоминать: я здесь чужая. Не гостья, не хозяйка, а фигура из чьей-то тщательно выстроенной партии. Это не побег. Это — приговор.

Что ждёт меня дальше? Поместье, где всё пропитано его волей и вкусами. Дом, в котором каждая деталь — продолжение его власти. Смогу ли я носить маску будущей герцогини, зная, что за ней пустота и фальшь? Сколько времени я выдержу, прежде чем начну задыхаться от всего этого фарса?

Тишину кареты нарушил шелест бумаги. Я вздрогнула, но не обернулась, сосредоточившись на отражении в окне. Вэлмир, не потрудившись даже бросить взгляд в мою сторону, спокойно разложил перед собой документы и принялся читать. Словно перед ним не человек, а тень. Не невеста — просто пассажир, которому посчастливилось быть в нужной карете в нужный момент.

Его безразличие било по самолюбию сильнее, чем любые слова. Он не задавал вопросов. Не пытался начать разговор. Его молчание было продуманным, хищным, таким же, как он сам. И в этом молчании была сила — холодная, обволакивающая, словно напоминание: «Ты здесь, потому что я так решил. Всё остальное — неважно».

Я сжала пальцы в перчатках, чтобы удержать лицо спокойным. Хоть что-то должно оставаться под моим контролем. Хоть что-то…

Потеряв всякий интерес к блондину, я всё глубже погружалась в мутное окно, цепляясь за силуэты деревьев и редких прохожих, будто в них можно было найти ответ или утешение. Всё, чтобы не сорваться. Не закричать. Не спросить: что же он на самом деле собирается со мной сделать?

Я изобразила поглощённую наблюдательность, но каждый его жест — шорох бумаги, скольжение пера, хруст складки в документах — звучал в моих ушах, будто удары по натянутой струне. Он не отвлекался. Ни слова. Ни взгляда. Будто я была частью обивки, случайной деталью интерьера кареты.

Он спокойно переворачивал страницы, расставляя пометки с той же невозмутимостью, с какой, наверное, когда-то подписывал приговоры. Ему важны были только цифры. Только подписи.

Даже Луиджи в своей грубости хотя бы проявлял эмоции — уродливые, но живые. А этот человек? Он был холодом, ходячим расчетом, смертью без лика. Без чувств. Без остатка тепла. От него не ждали удара — его просто не замечали, пока не становилось слишком поздно.

И именно в эту тишину, под стук колёс и дыхание моей тревоги, прозвучал его голос. Тихо. Ровно. Словно комментировал погоду за окном:

— Вы думаете о побеге.

Сердце ухнуло вниз, будто я оступилась в пустоту. Я резко моргнула и невольно вжалась в угол сиденья, стремясь стать меньше, незаметнее — лишь бы не встречаться с его взглядом. Не сейчас. Не тогда, когда в груди всё перекатывалось от страха и ярости. Я не хотела снова видеть его чёрные глаза, в которых не было ни тени сожаления — только вечная, ледяная тьма.

— Почему вы так решили? — спросила я почти шёпотом, не отрывая взгляда от мутного окна.

— Потому что вы слишком напряжены, — отозвался он спокойно, не подняв взгляда от бумаг. Его голос был отточен до идеала — ровный, без нажима, почти усталый. — Когда человек примиряется с обстоятельствами, его движения становятся мягче. А вы сидите, будто в любой момент готовы прыгнуть. Это выдает вас куда сильнее слов.

— Я не птица в клетке, — наконец выдавила я, повернувшись к нему. Голос мой был тихим, но резким. — И не вещь, которую можно переставить из одного дома в другой, просто потому что вам так захотелось.

Вэлмир поднял на меня взгляд. Долго молчал, словно размышляя, как именно отреагировать. Не раздражённо, не с насмешкой — а так, как будто перед ним стояла сложная шахматная задача, и он выбирал, какую фигуру поставить под удар ради победы.

— Пока вы — моя невеста, леди Эйсхард, — произнёс Вэлмир медленно, отчётливо, — вы не птица и не вещь. Вы — символ. А символы не бегут. Они остаются на виду.

Я сжала пальцы в кулак, ощущая, как ногти впиваются в кожу сквозь тонкую ткань перчаток. Символ. Слово, прозвучавшее с такой холодной ясностью, эхом ударилось о стены кареты. Не человек, не личность, не живая душа с желаниями и болью — а образ. Маска. Шахматная фигура, которую удобно двигать по доске ради своей игры. И он даже не пытался это скрыть.

— Символ чего? — выдохнула я сдержанно, хотя внутри всё сжалось.

Он не ответил сразу. Вернулся к своим бумагам, будто моё возмущение — не больше, чем слабый ветер за окном. Лишь спустя несколько затянувшихся мгновений тишины он отложил перо и вновь поднял на меня взгляд — прямой, уверенный, как удар по слабому месту.