Политические же интриги вертелись вокруг некоего таинственного артефакта, который, как выяснилось, правительство же и спрятало от всех. Формально он должен был определить того, кто достоин стать правителем. Кто бы ни был выбран — избранник получал законное право на трон. Вот только жизнь устроена иначе: всегда найдутся те, кто недоволен, и те, кто считает себя более достойным. Поэтому, кем бы ни оказался новый король, он всё равно становился мишенью. И дело было даже не в нём самом — а в самой идее власти, в зависти, в страхе потерять то немногое, что ещё принадлежит старой знати.

Собирались тайные братства, выступающие против короны. Они мечтали выкрасть артефакт и провести повторную проверку — на этот раз под строгим наблюдением и без вмешательства со стороны двора. Однако заветное сокровище неожиданно исчезло из хранилища. Во всеуслышание объявили, что реликвия была украдена, и вскоре за её возвращение назначили баснословную награду. Тем не менее, несмотря на шум и охоту, годы шли — а артефакт так и не нашли.

Новый король, несмотря на свою силу, вызывал негодование у большинства аристократов. Особенно после введения закона, позволяющего покупать титулы за деньги. Это не просто задевало старую знать — это разрушало саму суть её положения. Благородство обесценивалось. Всё, что передавалось по крови и чести, теперь продавалось как товар. Дворянских домов становилось всё больше, каждый день рождались новые фамилии, в то время как старые роды теряли влияние. Королевство разделилось: на тех, кто верил в золото, и тех, кто верил в порядок. Капиталисты и бюрократы — две силы, готовые задушить друг друга, не дожидаясь сигнала.

Я медленно провела пальцами по краю стола, ощущая подушечками холод дерева, и на мгновение погрузилась в молчаливые раздумья. В прошлой жизни я, быть может, сочла бы всё это фарсом — театром тщеславия, где за высокопарными словами вроде «долг», «честь», «закон» скрываются только личные амбиции и жажда власти. Ни капли настоящей веры — ни в корону, ни в принципы. Только изощрённая борьба за влияние, обёрнутая в шелк дипломатии, безупречные улыбки и выверенные взгляды через бокал вина.

Теперь же я сама стала частью этого изысканного безумия. И мне придётся играть. Перебирать лица, взвешивать выгоды, выстраивать связи — просто чтобы остаться в живых и не стать пешкой, которой пожертвуют ради очередной сделки.

Я знала, где находится артефакт. Он ближе, чем думают даже те, кто считает себя посвящёнными. Ближе — и опаснее. Он уже в руках того, кто умеет мыслить холодно и действовать расчётливо. Того, чьё имя пока не звучит на площадях, но чью тень уже узнаёт народ. И, быть может, именно он — их настоящая надежда. Или последняя ошибка.

Решив, что на сегодня хватит размышлений, аккуратно свернула исписанный лист, поднесла к свече и наблюдала, как огонь с жадностью пожирает чернила. Тонкая бумага съёжилась, почернела и рассыпалась пеплом, не оставив ни следа от моих заметок. Пускай всё, что там было, сохранится только в памяти — или исчезнет без сожаления, как и прежняя Эления.

После я быстро приняла душ. К счастью, никто из слуг не проявил навязчивой заботы, которой я опасалась больше всего. Не хотелось, чтобы кто-то вторгался в личное пространство — пусть даже по привычке, ведь прежнюю хозяйку здесь любили и баловали. Я же всё ещё не могла избавиться от чувства, будто ношу чужую кожу.

Когда вернулась в спальню, позволила себе немного тишины. Устроилась в постели, мягкой и непривычно уютной, но сон не приходил. Тело расслаблялось, а разум — нет. Мысли, словно назойливые тени, кружили над головой, не позволяя отдохнуть. Внутри будто что-то скреблось, напоминая, что всё это — не моя жизнь. Что я чужая.

Я вспоминала свою родную мать. Ту, что в пылу ссоры бросила слова, не подлежащие забвению. «У меня больше нет дочери!» — пронзительное, окончательное, как приговор. Они эхом разносились в моей голове, снова и снова, будто я вновь сидела на полу собственной комнаты и вцеплялась в телефон, не веря, что всё это происходит наяву.

И теперь — вот я, здесь. В теле другой. Среди дворцов, титулов и лиц, полных фальши. А там, в другой реальности, больше нет никого, кто бы звал меня домой.

Горькие слёзы обожгли глаза и медленно покатились по щекам, обжигая кожу, словно расплавленное стекло. В горле встал тугой ком, от которого невозможно было избавиться — ни глотком, ни выдохом. Я сжалась в комочек, перекатилась на бок и уткнулась лицом в подушку, стараясь не всхлипнуть. Но дрожь прошлась по плечам, и сдержать её оказалось труднее, чем хотелось бы. Всё внутри сжалось от глухой, вязкой боли, от чувства покинутости и той тяжести, что разливалась по груди, будто мир, к которому я когда-то принадлежала, окончательно захлопнул передо мной дверь.

Ком в горле становился всё плотнее, будто вытесняя изнутри воздух, разум, остатки гордости. Мне казалось, что я уже переросла эти чувства. Что новая жизнь, новая оболочка — как доспех, не дающий слабости пролезть сквозь броню. Но стоит прикоснуться к прошлому, — и всё рушится.

Я не была готова к этому одиночеству. Не тому, что снаружи, — к нему я привыкла. А к тому, что заполняло изнутри, как чернила чистый лист: липкое, тягучее, чужое. Иногда я спрашивала себя — что бы изменилось, если бы мать тогда обняла, а не вычеркнула меня из жизни? Если бы сказала что-то другое. Если бы не предала.

Но ответов не было. Только голос, который снова и снова говорил: «У меня больше нет дочери…». И я задыхалась от невозможности вернуть хоть что-то. Но утром я всё равно встану. Умою лицо, надену новую маску и буду улыбаться. Потому что у этой девочки — пусть даже я в ней всё ещё не до конца — никто не должен увидеть слом.

Я не знала, как долго пролежала вот так, обнимая подушку и сдерживая беззвучные рыдания. Сердце колотилось медленно, глухо, будто устав от попыток быть сильным. Пальцы сжались в простынях, словно хватаясь за хоть что-то, что не ускользнёт. Но всё ускользает — люди, привычный дом, жизнь и я сама.

Я ненавидела ту ночь, когда голос в трубке оборвал всё, что связывало меня с прошлым. Ненавидела ту секунду, когда позволила себе поверить, будто любовь можно заслужить. И всё же продолжала её ждать — глупо, упрямо, почти болезненно. Но что теперь? Как она отреагирует на известие о смерти дочери? Пожалеет ли хоть об одном сказанном наотмашь слове, хоть раз вспомнит с дрожью в голосе то, от чего я пыталась избавиться всё детство?

Медленно выпрямившись, я села на кровати и провела ладонью по лицу, смахивая мокрые следы. Зеркало напротив отразило бледное, встревоженное лицо с покрасневшими от слёз глазами. Оно по-прежнему казалось чужим — но уже не отталкивало. Я смотрела на своё отражение, как в пустое окно, и изнутри медленно поднималась та самая пустота, которую я давно научилась превращать в силу.

— Довольно, — шепнула я себе, — этого никто не должен видеть.

Я встала, прошлась к туалетному столику, вытерла лицо прохладной тканью, привела в порядок волосы. Затем — вернулась к постели, легла ровно, лицом к потолку, как привыкли спать девушки знатных домов. Слёзы ушли. Осталась только усталость — густая, вязкая, тяжёлая, как морская пучина, в которую медленно погружаешься. И прежде, чем провалиться в сон, пообещала себе — это было в последний раз, когда я плакала от обиды на родную мать.

Дни пролетели стремительно — будто кто-то нарочно подгонял время, сжимая его между пальцами и заставляя исчезать быстрее, чем я успевала дышать. Подготовка к приёму, примерки нарядов, бесконечные разговоры о поведении, альянсах, репутации — всё это, казалось, началось только час назад, а уже кануло в прошлое. Вибрирующее ожидание, ещё недавно едва уловимое, теперь пульсировало в висках, сливаясь с каждым ударом сердца.

Вечер, где один взгляд может быть острее лезвия, а неосторожное слово обернуться падением. Он подкрался незаметно, как зима: сначала сквозь сны, потом в повседневность. Я всё ещё привыкала к новому телу, миру, правилам — иным, хищным, но теперь моим. Что-то давалось легко, словно вспоминалось, другое — казалось чуждым, даже противоестественным. Но у меня не было выбора. Либо я приму всё это, либо утону в нём. А тонуть я больше не собиралась.