Придётся быть осторожной. Присматриваться к маршрутам, к привычкам, к словам — всему. Малейшая ошибка может выдать меня. И вот тогда я уже точно не смогу объяснить, кто я такая и что на самом деле делаю в этом теле.

Трапезная поместья встретила меня тёплым мягким светом и пряным ароматом свежей выпечки, в котором причудливо смешались корица, ваниль и едва уловимый оттенок карамелизированного масла. Над столом висела матовая люстра с рассеянным светом, создавая иллюзию уюта — словно этот зал был вырезан из другого, более мирного мира, где не существовало тревог, интриг и обрывков чужой памяти.

Родители настоящей Элении уже сидели за длинным дубовым столом. Мать — безупречно прямая, в светлом утреннем платье, с тёмными волосами, уложенными с пугающей точностью. Даже в спокойствии её осанки чувствовалась привычка к контролю. Отец — сухощавый, с проницательным взглядом и усталостью, отпечатавшейся в жёсткой линии рта. Его возраст угадывался скорее по глазам, чем по внешности: в них светился опыт, осторожность и потребность видеть суть, не отвлекаясь на внешние шелуху.

Их взгляды встретили меня синхронно — холодно-нейтрально, с оттенком едва различимой настороженности. Словно они ждали от меня чего-то необратимого. Вспышки, слёз, скандала. Или откровения.

Я задержала дыхание на долю секунды, выровняла плечи и позволила себе сдержанную, отточенную улыбку. Лёгкий кивок — сначала матери, затем отцу. Не покорная девичья поклоностность, а вежливый жест ровни, уверенной в себе. Именно так, как, казалось, поступила бы настоящая Эления — не лебёдушка, не мятежница, а наследница. Привычная к вниманию, но не нуждающаяся в одобрении.

— Доброе утро, — произнесла я ровным тоном, подбирая интонацию между мягкостью и уверенностью.

— Доброе утро, — отозвалась мать, почти сразу переведя взгляд на мой наряд. Её бровь едва заметно дрогнула. — Ты сегодня встала позже обычного, дорогая. Всё в порядке?

Я едва заметно наклонила голову, позволяя себе тень замешательства — словно истинная Эления на мгновение задумалась, но не хотела привлекать к этому внимания. Подчёркнуто женственная и слегка уязвимая, как подобает утреннему разговору за столом. Внутри же всё ещё гудело от внутреннего сопротивления: копировать манеру наследницы Эйсхард мне было не к лицу. Я всё ещё чувствовала себя в чужом платье, чужой коже и чужом теле. Повторять её тон, походку, привычки — значило отрицать саму себя. Но выбора не было.

— Да, простите, — произнесла я с лёгкой улыбкой, пряча напряжение за тоном, в котором скользнула капля смущения. — Немного болела голова. Видимо, перемена погоды сказалась.

— Действительно, сегодня прохладнее, — сдержанно согласился отец, откинувшись чуть назад и взяв в руки чашку. Тонкий фарфор казался хрупким в его сильных пальцах. — Воздух сырой, но по-своему приятный. Осень чувствуется. Самое время подумать о поездке в Реттанвальд, сменить обстановку.

Имя этого места прозвучало для меня пустым звуком, как будто вырезанным из чужого мира. Ни образов, ни ассоциаций. Только внутренний холод оттого, что я — чужая в собственной жизни. Я слегка приподняла бровь, будто припоминаю знакомое, и сделала вид, что раздумываю.

— Это может быть хорошей идеей, — кивнула я медленно, словно взвешивая. — Особенно если там тише, чем здесь, — я позволила себе лёгкий вздох и продолжила, тщательно подбирая слова, будто делюсь чем-то личным, но не слишком глубоким: — Пожалуй, стоит немного сменить ритм. Последние дни я ощущаю себя несколько… напряжённой.

Фраза прозвучала просто, но в ней сквозило больше правды, чем я ожидала. Внутри это напряжение давно стало неотъемлемой частью меня — оно ползало под кожей, стягивало горло, превращало каждую улыбку в маску. Даже простое утро в кругу «родных» превратилось в игру, где ставка — всё.

Мать вежливо кивнула, но взгляд её стал чуть пристальнее — холодный, как утренний иней, и такой же осторожный. Она словно сканировала меня взглядом, высматривая крошечные отклонения от привычной ей дочери.

— Ты выглядишь бледнее, чем обычно. Тебе следует больше отдыхать, — произнесла она без особой теплоты, но и без упрёка. Констатация факта — сухая, как отчёт.

Я изогнула губы в лёгкой, сдержанной улыбке, почти не меняя выражения лица. Позволила себе каплю благодарности и тень усталости во взгляде — не вызывающую сочувствия, а лишь подтверждающую сказанное. Ни намёка на дерзость. Ни тени протеста. Сейчас я — Эления. Их Эления. Та, которой они привыкли доверять и чьим капризам потакали.

— Вы правы, — отозвалась я мягко. — Я постараюсь быть благоразумнее.

Мать удовлетворённо кивнула, словно отметила правильный ответ. И, как по щелчку, разговор свернул на другой путь — безопасный, лёгкий, словно специально отрепетированный для утренней трапезы. Последние светские новости сыпались, как жемчуг из рассыпанной нити: кто с кем обручён, как прошёл званый вечер у герцогини Алвис, что за возмутительный цвет платья выбрала племянница маркизы к открытию сезона.

Я кивала в нужные моменты, вставляла безобидные фразы: «О, как любопытно», «Неужели?», «Это неожиданно», — и делала вид, что втянута в беседу. Порой позволяла себе уточняющий вопрос — осторожный, ни к чему не обязывающий, чтобы поддерживать иллюзию вовлечённости.

Но внутри… Внутри я будто скользила по тонкому льду, под которым билась мутная река тревоги. Я повторяла про себя каждое имя, фиксировала манеру говорить, отслеживала, как мать чуть сжимает чашку, когда говорит о герцогине, а отец сдержанно морщится при упоминании фамилии Треваль. Всё важно. Всё может пригодиться.

Я ещё не знала, к какой Эление они привыкли — вздорной или покладистой, эмоциональной или отстранённой. Но одно было ясно: излишняя яркость могла насторожить, тогда как лёгкая холодность — напротив, сойти за усталость, переутомление, или даже обычное аристократическое равнодушие.

Пока всё шло гладко. Осторожность — моя лучшая маска. И я держалась за неё так, словно от этого зависела не просто роль, а сама жизнь.

Разговор постепенно выдохся, стал вялым, словно растёкся по утреннему столу, смешавшись с паром над чашками и шелестом газетного листа, лежащего рядом с отцом. О погоде, о щедром урожае в южных графствах. Повседневные мелочи, звучащие почти уютно — если бы не навязчивое ощущение, что я играю чужую роль и каждое слово, каждое движение могут выдать меня с головой.

Мать невозмутимо разрезала грушу — точно, как скальпель режет ткань. В её спокойствии читалась выученная грация, холодная аккуратность женщины, привыкшей к правилам и молчаливым победам. Отец, всё так же сдержанный, следил за подачей блюд, изредка кивая дворецкому — всё в нём говорило: он не любит неожиданностей. Особенно за столом.

Казалось, момент ускользает. Ещё немного — и всё растает в рутине. Я медленно взяла бокал с прозрачным настоем, будто он мог стать опорой — в этой комнате, где воздух был слишком плотным, а взгляды слишком проницательными.

— Мне хотелось бы обсудить один вопрос, — произнесла я ровно, сдержанно, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Личный… но касающийся всех нас.

Мать не отреагировала сразу. Она замерла, не поднимая взгляда — будто звук моих слов не сразу проник сквозь толщу её безупречного самообладания. Пальцы, державшие вилку, остановились над тарелкой, будто на паузе. Отец медленно повернул ко мне голову, одна бровь изогнулась чуть выше, чем обычно.

— Конечно, — отозвался он нейтрально, но в голосе проскользнула сухая настороженность. — Мы слушаем.

Я опустила глаза, изображая сомнение — не слабость, нет. Скорее, внутреннюю борьбу, едва заметную трещину в броне, чтобы они не посчитали это вызовом. Лёгкая уязвимость — как дипломатический жест.

— Я долго думала, — начала я медленно, позволяя словам прозвучать твёрже, — и пришла к выводу, что брак с Луиджи не может состояться. Я больше не желаю быть его невестой.

Наступила тишина. Не поверхностная, не театральная — а та, что сжимает пространство между дыханием. Та, которая звенит в груди и улавливается интуитивно, как сдвиг пластов перед землетрясением.