Ещё на мгновение я задержалась у зеркала, застёгивая украшение на шее. Холод металла коснулся кожи, но внутри всё горело. Не от тревоги — от предвкушения. От того неуловимого дрожания, что возникает, когда вот-вот ступишь в игру, в которой нет права на ошибку. Сегодня я выхожу на сцену не как фигура в чужом спектакле. И если всё пойдёт по плану, сделаю первый ход в партии, где ставка — куда больше, чем просто репутация.

Но я уже не та, кем они меня считают. Не слабая и не покорная. Не наивная марионетка, которая позволит себя втянуть в их грязную игру за власть и золото. Пусть продолжают мыслить категориями прошлого — той Элении, что позволяла направлять себя, подстраивалась, уступала. Но я больше не играю по их правилам. Я выхожу на эту арену не пешкой. Игроком. И если кто-то надеется подставить меня — пусть готовится пожалеть, что вообще начал эту партию.

Медленно выдохнув, я поднялась со стула и аккуратно поправила волосы перед зеркалом. Отражение встретило меня холодным, собранным взглядом. Ни растерянности, ни боли. Только расчёт, только решимость. Та, что идёт вперёд — и больше не позволит решать за себя. Ни графиня Уинтерли, ни Луиджи, ни кто бы то ни было. Больше — никто.

Я поправила шлейф платья, отступила от зеркала и направилась к двери. Пришло время действовать — выйти в свет и показать им всем новую версию будущей графини Эйсхард. Больше нет никого рядом, кто мог бы надавить, согнуть, сломать, заставить поверить в собственную ничтожность. Никого, кто сумел бы превратить меня в жалкое подобие человека, обделённого вниманием и любовью.

Внизу уже ждали родители — как всегда собранные, благородные, уверенные в себе. На них не было вызывающих украшений, громоздких артефактов и кричащих цветов, как у тех, кто отчаянно пытался казаться выше, чем есть. Но стоило лишь взглянуть — и становилось ясно, перед кем ты стоишь. Их сила читалась в осанке, в спокойствии, в каждом движении.

Матушка смерила меня взглядом с головы до ног, одобрительно кивнула, позволив себе лёгкую улыбку. Мы обменялись короткими, сдержанными фразами — как союзники перед важной миссией — и вскоре вышли к карете, уже поджидавшей нас у парадного входа.

Мы все при помощи слуги взобрались внутрь и колёса кареты мягко заскрипели, тронувшись с места. Яе уловила, как занавески чуть дрогнули от движения. Внутри было тепло, приглушённый свет фонаря едва касался лиц, отчего выражения казались глубже, а молчание — более насыщенным.

Первой заговорила мать. Голос её был спокойным, ровным — как всегда, когда речь шла о вещах, к которым она подготовилась заранее:

— Сегодня они попытаются сделать вид, будто ничего не произошло. Будут улыбаться, кивать, даже, возможно, пошутят. Но это не значит, что ты должна забывать, на что они были готовы ради брака.

— Я не забуду, — ответила я, глядя в окно. — Их молчание после того вечера слишком подозрительное.

— Они ждут момент, чтобы нанести удар, — вставил отец, не отрывая взгляда от своих перчаток, которые неспешно поправлял на коленях. — Слишком самоуверенны, чтобы принять отказ как должное. Для них ты — рычаг, а не человек.

— Пусть думают, что ещё могут играть в эту игру, — усмехнулась я. — Сегодня мы поменяем правила.

Матушка посмотрела на меня с долей восхищения — или, быть может, с облегчением. Та, кем я стала, явно устраивала её куда больше, чем прежняя наивная наследница, ждущая одобрения и чувств.

— Главное, чтобы это не стало борьбой из упрямства, — тихо добавила она. — Мы поддержим тебя, но помни, чем выше ставки, тем опаснее проигрыш.

— Я не играю, — сказала я, оторвав взгляд от ночного пейзажа. — Я просто больше не намерена быть разменной монетой.

На этом разговор сошёл на нет. Каждый ушёл в собственные мысли — отец, как обычно, выстраивал вероятные сценарии на вечер, мать мысленно раскладывала аристократию по рангу и значимости, а я… Я просто ждала момент, когда смогу сделать первый ход.

Карета мягко покачивалась, окна отражали огни вечернего города — размытые, тёплые, словно чужие воспоминания, ставшие с каждым днём всё более туманными. За пределами стен царила обычная суета, но внутри кареты — уютная, даже успокаивающая тишина. Не думала, что она когда-нибудь станет мне ближе душевных разговоров, ближе тех, кого раньше считала семьёй. И всё же сейчас я сидела спокойно, почти непринуждённо — с людьми, что ещё недавно казались совершенно чужими.

Новообретённый отец сидел напротив, собранный, безупречно сдержанный, будто и не было всех тревог последних дней. Будто всё происходящее — лишь часть продуманной шахматной партии, где он уже знает, какой будет следующий ход. Мать — рядом. Её ладонь едва коснулась моего запястья, тёплая, лёгкая, почти невесомая — но в этом касании было больше заботы, чем в тысячах слов. Я чуть повернула голову. Не для того чтобы спросить, что она хочет сказать, — просто чтобы быть с ней на одной волне. Этого оказалось достаточно.

Она не смотрела прямо — её взгляд скользил по занавеске, по мерцающим бликам на стекле, по собственным мыслям. Но касание было не случайным — намеренным, осознанным, словно ей просто нужно было убедиться: я рядом, я в порядке, я всё ещё здесь. Лишь спустя несколько минут она перевела на меня внимательный взгляд, в котором таилось что-то неуловимое — тонкое, сокрытое за спокойствием, что-то, чего я не могла до конца понять.

— Всё пройдёт хорошо, — сказала она спокойно, без пафоса и лишнего утешения. Просто как факт, в который невозможно не поверить. — Тебе не нужно никому ничего доказывать. Ты уже сделала главное — выбрала себя, а не Луиджи и не ту слепую влюблённость, к которой тебя подталкивали. Остальное приложится само.

Я едва заметно улыбнулась, и напряжение в груди, будто сдавившее рёбра, на мгновение ослабло. Внутри зародилось новое, неожиданное чувство — тёплое, тихое, похожее на благодарность. Даже не верилось, что после всех лет равнодушия и упрёков со стороны родной матери, я вдруг могу почувствовать нечто подобное к женщине, которую толком ещё не знаю. Она не делала ничего особенного. Но её поддержка ощущалась — в каждом взгляде, каждом слове, в этой едва ощутимой тишине между нами.

— Надеюсь, ты не винишь нас за то, что мы не остановили помолвку раньше, — негромко сказала она, всё же переведя взгляд на меня. В её голосе не было оправданий — лишь лёгкая, невидимая снаружи горечь, будто на сердце до сих пор лежал след вины, который она не могла стереть. — Мы действительно верили, что всё обернётся иначе, — продолжила она чуть тише, и я услышала в этих словах усталость — не физическую, а ту, что накапливается в душе годами.

— Иногда мы слишком полагаемся на внешние факторы и забываем заглянуть глубже, — подал голос отец, не отрывая взгляда от окна. — Семья, статус, репутация… Всё это может ослепить. Но характер — штука тонкая. Он не всегда проявляется сразу. Особенно если кто-то искусно умеет его прятать, оттачивая ложь до совершенства.

Как же точно он подметил. Хоть он и не договорил, суть была ясна: Луиджи никогда не был их идеей идеального жениха. Просто любовь к дочери, как часто бывает, затмевает осторожность. Желание видеть её счастливой стало ошибкой. Ошибкой, за которую заплатили все. Эления превратилась в завистливую злодейку, а её мать в вечно горюющую вдову.

— Я не виню, — прошептала я, опуская взгляд на белоснежные перчатки. — Но теперь всё иначе. Я хочу, чтобы этот вечер стал началом чего-то нового. Пути, который я проложу сама.

Внутри было странно спокойно — будто слова, наконец, расставили всё по местам. Теперь я не оглядывалась назад. Всё, что было, осталось за плечами. Впереди — сцена, где каждый шаг и каждый взгляд придётся просчитывать. Но, по крайней мере, я теперь знала, что иду туда не одна.

— Тогда и воспринимай его как начало, не как борьбу, а как шанс, — сказала мать, спокойно, но твёрдо. — Ты можешь быть сильной — и при этом не озлобленной. Мир часто путает эти вещи.