Я не ответила, но её слова ещё долго отдавались в голове, будто скользили по внутренней поверхности кожи. Удивительно, как эта женщина, могла говорить так, будто всегда чувствовала меня на глубинном уровне. И, возможно, именно это сейчас придавало мне сил.

Карета незаметно замедлила ход. Гравий под колёсами заскрипел приглушённо и тягуче, а за занавесками проступили первые очертания поместья маркизы Делавир. Всё выглядело почти нереальным — как декорации к тщательно продуманному спектаклю, где каждый фонарь, каждая лоза, обвивающая колонны, будто нашёптывали: ты не просто гость — ты фигура на доске, где ходы продумывают заранее. И эта мысль никак не хотела отпускать меня.

Высокие колонны, увитые вечнозелёными нитями, ловили мягкий свет фонарей и отбрасывали тени, в которых, казалось, можно было спрятать целую историю. Клумбы перед фасадом были выложены строго, геометрично — ни единого лишнего лепестка. Каждая деталь подчинялась логике и показной роскоши. Даже слуги у входа, замершие в идеально выстроенной линии, выглядели не людьми, а живыми часами, отсчитывающими мгновения до чего-то важного.

Внутри кареты воцарилась напряжённая тишина — не удушающая, но собирающая волю в тугой узел, будто весь воздух наполнился предчувствием. Это было не страхом и не тревогой, скорее — сосредоточенностью перед прыжком, когда в голове остаётся только одно: дыши, шагай, не оглядывайся. Отец первым подал знак: карета остановилась. Он плавно расправил плечи, словно скидывая остатки прежних сомнений, и открыл дверцу.

Мать взяла его под руку и вышла первой. Ни спешки, ни излишней церемонии — её походка напоминала королевский выход на сцену, где каждая секунда — часть тщательно отрепетированной пьесы. Я осталась внутри на мгновение дольше, будто между нами пролегла едва заметная черта: ещё не вечер, но уже не день. Уже не прежняя я — но и не до конца новая.

Я вдохнула — глубоко, ровно, почти нарочито — и выбралась наружу. Свежий вечерний воздух обдал кожу прохладой, вернув ощущение тела. Передо мной раскинулась широкая аллея, залитая мягким светом фонарей. На её конце — вход в роскошный особняк, где окна сияли, как витрины с драгоценностями. Музыка доносилась оттуда глухо, как из сна — и в ней слышалась не только торжественность, но и тонкая, скользкая фальшь. Тени гостей мелькали за стеклом, неуловимые, почти призрачные — и в каждой чувствовалось предвкушение чего-то куда большего, чем просто бал.

— Готова? — тихо спросил отец, не оборачиваясь.

— Всегда, — отозвалась я. Голос прозвучал неожиданно твёрдо, с непривычным оттенком внутренней уверенности.

Мать бросила короткий взгляд — оценивающий, но с тенью одобрения, почти гордости. Мы двинулись вперёд — медленно, но уверенно, как те, кто больше не намерен пятиться назад. Каждый шаг по каменной дорожке глухо отдавался в тишине, едва нарушаемой музыкой из главного зала поместья хозяйки приёма.

У дверей нас встретил мрачный дворецкий с угрюмым, вытянутым лицом. Его жучиный взгляд скользнул по мне — медленно, с плохо скрытым пренебрежением, будто он заранее знал, кто я и что обо мне говорят. Не проронив ни слова, он склонился к отцу, который уже что-то обсуждал со слугой. Тот проверял приглашение и медленно перелистывал список гостей, затягивая процедуру будто нарочно. Всё внимание было сосредоточено на родителях, как будто меня не существовало вовсе.

И всё же я уловила, как мать вновь скользнула по мне тревожным взглядом. Как будто в её памяти вспыхнул один из тех моментов, когда Эления капризно убегала от толпы, пряталась в покоях и отказывалась выходить. Она боялась, что я тоже сорвусь — сбегу, поддамся воспоминаниям и растеряю хрупкую уверенность, которая так долго собиралась по крупицам.

Я сдержанно улыбнулась и едва заметно покачала головой, стараясь одним лишь взглядом дать понять — никаких необдуманных поступков с моей стороны не будет. Это не тот вечер, где допустимы импульсы. Здесь, у стен чужого поместья, мы обязаны быть безупречны — особенно сейчас, когда взгляды будут прикованы к каждому нашему жесту.

Пусть официальных заявлений ещё не последовало, но слухи — как водится — опережают события. О разрыве помолвки уже перешёптываются в кулуарах, и все будут ждать именно моего появления. В сопровождении родителей, с высоко поднятой головой и без тени сомнения на лице. Им важно увидеть, как мы держимся, как реагируем, как выбираем союзников. А главное — кто проявит слабость первым.

Увы, такие вещи редко обходятся без последствий. Даже если инициатива разрыва исходила от нас, само по себе событие не добавляет очков в копилку семейной репутации. Особенно в обществе, где слухи — валюта, а честь — ширма, за которой прячутся зубы. Но и здесь есть тонкость: если в распоряжении достаточно средств и хладнокровия, можно не просто потушить сплетни, но и обернуть их в свою пользу.

Жаль только, что напротив нас не тихая и стыдливая сторона, а семья Уинтерли — с их пафосной жадностью, изворотливой графиней и сыном, который под личиной галантности скрывает змеиную натуру. Против таких даже золото не всегда становится весомым аргументом. А значит, битва за общественное мнение ещё впереди.

Эти люди уже положили глаз на наше состояние — и не отступятся. Им мало титулов и показной благопристойности. Им нужна власть, нажива и чувство победы, даже если ради этого придётся втоптать в грязь чужое имя. К счастью, глава семьи Эйсхард понимал это не хуже меня. Он не стал метаться, не растрачивал ни лишних средств, ни нервов — всё, что нужно было, он рассчитал заранее. Мы здесь не для того, чтобы обороняться. Мы здесь, чтобы напоминать, что Эйсхарды — не из тех, кто падает.

От этого вечера зависело слишком многое. Слишком, чтобы наивно надеяться на зыбкое затишье. Уинтерли начнут действовать сразу же, как только мы переступим порог поместья. Их шаги будут продуманными, тщательно замаскированными — и потому вдвойне опасными. И каждый из нас это понимал.

Я глубоко вдохнула, на мгновение прикрыв глаза, и собрала мысли в кулак. В этот вечер слабость — это роскошь, которую я не могу себе позволить. Когда снова открыла глаза, мой взгляд упал на дворецкого — того самого, чьё лицо с первой секунды вызвало раздражение своим надменным выражением. Я посмотрела на него спокойно, почти оценивающе, и позволила на губах появиться сдержанной, холодной улыбке. Той самой, которую так долго оттачивала перед зеркалом. Привычной, уверенной, почти безупречной.

Заглушив последние сомнения, я поравнялась с матерью и сделала шаг вперёд — решительно, как и было нужно. И сразу же на меня обрушился шквал: музыка, разговоры, шелест тканей, запахи вина, духов и дорогого воска. Мир за дверьми особняка встретил нас с шумной роскошью, будто глоток яркого, плотного воздуха.

Наши имена прозвучали громко, с расстановкой — как у почётных гостей. И в ту же секунду зал будто выдохнул. Музыка продолжала играть, но стала словно тише. Люди обернулись. Пары остановились на полуслове. Даже движения в зале словно замерли, едва заметно сдвинувшись на ось. Всё внимание оказалось приковано к нам. Точнее — ко мне.

Оценивающие взгляды, пренебрежительные, подозрительные и даже несколько заинтересованные. Сотни глаз, словно прожекторы, разом осветили мою фигуру, просвечивая кожу до костей. По спине побежали мурашки, будто кто-то сорвал защиту и выставил меня на витрину. Я знала, что должна стоять уверенно, но в этот миг мои ноги вдруг стали ватными, и каждый шаг ощущался, как хождение по зыбкому льду.

Никто не подошёл. Ни улыбок, ни кивков. Только тишина, в которой каждое движение становилось громким. Зал ждал. Исподтишка — осуждения, скандала, дрожащей руки или хотя бы одной ошибки. Но вместо этого рядом со мной были мать и отец — непоколебимые, спокойные.

И, будто нарушая молчаливое напряжение, к графу Эйсхарду наконец подошёл мужчина. Высокий, в тёмном фраке, с уверенной осанкой и доброжелательной полуулыбкой. Он кивнул с уважением, и, словно по команде, зал вновь начал оживать. Разговоры, смех, всплеск бокалов. Маска светского равновесия снова натянулась на лица — но я уже знала, кто на самом деле за ней прячется.