Я не сдержался и кашлянул, мужчина резко обернулся. В его руке блеснул клинок.

— А, это ты, командир! Заходи!

Григорий казался бледным и осунувшимся, глаза его потускнели, и весь внешний вид говорил, что он плохо себя чувствует. Заболел?

Вот только в правой руке он держал тот самый нож, что я ему отдал — клинок фон Рейсса, а в правой — керамическую точилку. Взглянув на меня, он продолжил свое занятие — водил лезвием по бруску туда и сюда, поворачивая нож то одним, то другим боком.

— Значит, это все же был ты… — это был не вопрос, а просто констатация факта.

— О чем ты, командир? — и голос его звучал глухо, почти безжизненно.

— Ты убиваешь людей в городе.

— Разве ж то люди?..

Он и не думал оправдываться, скорее, даже слегка удивился.

Я все ему сказал прежде и повторять не собирался. Позиции давно обозначены, вот только мы с Гришей стояли сейчас по разные стороны баррикады. И с этим придется что-то решать.

— Положи нож, — я чуть повел стволом пистолета в его сторону.

— Командир? — мой боец бросил удивленный взгляд на меня. — Ты чего? Или ты с ними теперь? То-то я гляжу, вырядился в фашистскую форму, ходишь к ним на службу. Переметнулся, да? Понравилось с врагами? Сука ты, командир!

— А ну-ка, смирно, боец! Встать! — заорал я, и Гриша невольно подчинился, вскочив со стула. — Да я тебя…

Рука у меня чуть подрагивала, но я не стрелял. Что с ним делать? Запереть и не выпускать? Не вариант, сбежит при первой возможности. Эх, Гришка, Гришка, лучше было бы тебе умереть при штурме Заксенхаузена…

— Давно по ночам ходишь в город?

— Да, почитай, с самого первого дня, как нас этот полковник одноглазый сюда на постой определил, так я тропинку и приметил. Там легко укрыться, темно, много деревьев.

— Многих порешил?

— Разве ж я их считать буду? — удивился боец. — Скольких смог, стольких и уделал.

— И мужчин, и женщин… — вспомнил я разговор офицеров штаба.

— Они все нам враги, чего их жалеть?

— Они — гражданское население. Сегодняшние — ладно, то патруль, военные, а остальных за что?

— За все! — отрезал Гриша, а потом внезапно добавил: — Бабку, конечно, зря я, вроде, нормальная была, хоть и дореволюционная, а вот внучка ее — фашистка, мразь, сдать нас хотела. Я чуял. Впрочем, туда им обеим и дорога…

— Что?

Я слегка завис, пытаясь осознать новые факты.

— Ты хочешь сказать, что…

— Кончил их, — кивнул Гриша, — бабку придушил слегка, но умеючи — следов не оставил, а внучке — горло перехватил, а тело потом спрятал на чердаке. Чего уж теперь скрывать. Ты, командир, умный мужик, но тут сплоховал — не докумекал…

Меня чуть шатнуло. Это как же так? Значит, труп Марты до сих пор валяется где-то в том доме — не уберег я ее? А Матильда Юрьевна, прошедшая огонь, и воду, и медные трубы, пала от руки человека, который сам недавно был заключенным и все, о чем мог мечтать, лишь о свободе?..

— Тварь ты, Гриша, — процедил я сквозь зубы. — Хуже немцев! А главное, из-за тебя я задание провалил, не сумел передать материалы. Поэтому, получается, что ты еще и предатель. А за это наказание может быть лишь одно…

В следующую секунду он немыслимо быстро дернул рукой — я и не знал, что парень настолько мастерски владеет ножом, хотя должен был догадаться — ведь офицеры в штабе об этом говорили, — и меня спасло чудо — за мгновение до броска я чуть сместился влево, и клинок воткнулся в дверной косяк.

Зато я не промазал — выстрелил два раза, и оба — в цель. По ногам, в левую и правую. Теперь не убежит.

Бывает так, что человек наш, и в целом правильный, положительный, но сбило у него планку, потекли мозги, не выдержал испытаний и пыток, и превратился хороший человек в злобного зверя. А зверь не разбирает: свой или чужой. У него один инстинкт — убить!

Но я все же отпустил бы его на все четыре стороны, если бы не Матильда Юрьевна и ее внучка. Гриша убил единственного человека, который мог мне помочь. Просто закрыть глаза и отвернуться я уже не мог.

Он сам выбрал свою судьбу.

— Знаешь, Григорий, — я медленно шел по обеденному залу в его сторону, а мой бывший боец, чуть поскуливая от боли, пытался отползти, оставляя за собой кровавый след, — была такая история, одна из многих. В партизанском отряде один солдат повадился наведываться в ближайшую деревеньку, к бабенке одной приветливой. Та соскучилась по мужской ласке и никогда не гнала его прочь, кормила досыта, поила, спать укладывала. А бойцу хорошо: сыто, пьяно, мягкое женское тело под рукой. И каждую ночь он огородами к ней хаживал. Думал, не видит никто, но крестьяне — люди хитрые, сразу его ходки приметили. И поутру, когда он еще навеселе обратно возвращался — тоже видели. А среди них могли быть и те, кто немцам докладывал. Командир партизанского отряда — правильный мужик оказался, с пониманием. Один раз честно предупредил, мол, завязывай, ты позоришь отряд пьяной мордой своей, да и на лагерь можешь врага вывести ненароком. Но боец не внял, и снова в деревню. Второго предупреждения не было. Поутру члены отряда его поймали, когда обратно возвращался, и повесили на ближайшей березе по приказу командира. Хоть и свой. Но такой свой — хуже чужого. Потому как военное время, и приказы не обсуждаются…

— Убьешь меня? — прохрипел Гриша, особо не слушая мой рассказ.

— Не могу рисковать, — пожал я плечами. — Если из-за тебя выйдут на этот дом, то нарушатся все планы. А они важнее твоей жизни, важнее моей жизни. За них стоит умереть.

— Отпусти, командир! Заклинаю, отпусти! За что ты так со мной? За дохлых фашистов?

— Жаль, что ты так ничего и не понял…

— Отпусти!

— Именем Союза Советских Социалистических Республик я приговариваю тебя к смертной казни через повешение. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!

Я не стал стрелять — и так изрядно пошумел. Надеюсь, никто снаружи не слышал, и мне не стоит ожидать визит патруля. Буду действовать тихо, наверняка.

Положив пистолет на стол, я взял висевший на спинке стула ремень. Кожаный, крепкий. Как раз подойдет.

Неприятное предстояло дело, но выбора он мне не оставил. Повесить его не получится, но задушить — вполне.

Никто не хочет быть палачом, но все мечтают о справедливости и воздаянии. Недаром даже в средневековой Европе в церкви городской палач сидел на отдельной лавке, позади всех прочих горожан. Он был изгоем, с ним не хотели иметь дела, но и без его работы не могли обойтись.

Перехватив ремень удобнее, я навалился на Гришу и перевернул его лицом вниз. Он пытался отбиваться, но я был сильнее.

Сомнений не было. Я делал, что должен был.

Давить, давить, давить…

Через минуту все было кончено. Я посидел немного прямо на полу, рядом с мертвым телом, потом встал и оттащил его в подвал на ледник. После затер тряпкой кровь дочиста.

Вот и все. Финита. Приговор приведен в исполнение.

Спал я плохо, беспокойно, то проваливаясь в мрачный туман, то выныривая к свету. Оказалось, что я не так крепок духом, как думал. Казнь не прошла бесследно для моей психики, и, хоть я считал, что все сделал правильно, сомнения в душе оставались. Думаю, настоящий человек этой эпохи так не терзался бы, я же ворочался в постели, не находя себе места.

— Отставить рефлексии, Буров, — наконец, приказал я сам себе, — у тебя не было иного выбора.

После этого я все же уснул.

Эта ночь закончилась, как заканчивается все на свете. В половине седьмого утра я вышел из особняка и сел в ожидавший меня автомобиль. Через полчаса я, предъявив охране документы, уже входил в трехэтажный дом, построенный лет сто назад. Сейчас здесь находился штаб армии резерва.

Полковник фон Штауффенберг был в своем кабинете. Вероятно, он тут и ночевал, как делали многие штабные офицеры, которым, как обычно, катастрофически не хватало времени.

— Плохо выглядите, Фишер, — вместо приветствия заметил он, — не спали?

— Пару часов удалось вздремнуть.