— Алексей Семёнович уже вернулся из Москвы и сейчас объезжает город. На девять ноль-ноль у него назначено совещание по этому поводу, — Виктор Семёнович показал на телефонограмму, которую я ему вернул. — Кроме перечисленных товарищей ты тоже на нём должен присутствовать.

Мне до дрожи во всём организме захотелось закурить. Виктор Семёнович меня понял и протянул мне пачку «Казбека», лежащую у него на столе. Руки у меня слегка дрожали, когда я брал папиросу. Понимание того, что я буду присутствовать на совещании такого уровня, где речь идёт о персональной ответственности перед Сталиным, вызывало смешанное чувство гордости и тревоги.

— У меня, Егор, — так по имени он называет крайне редко и исключительно тет-а-тет, — нет никаких идей и мыслей, как можно ускорить восстановление города. Твоя идея крупнопанельного домостроения хороша, но к седьмому ноября она ещё не сработает, а о переносах срока даже думать нечего.

В его голосе звучала усталость и какая-то обречённость. Он говорил медленно, словно взвешивая каждое слово, понимая всю тяжесть ситуации. Крупнопанельное домостроение, это хорошо, это перспективно, но на его освоение нужно время. А времени как раз и нет.

Виктор Семёнович чиркнул спичкой, быстро прикурил и протянул мне коробок. Я тоже прикурил, затянулся и выпустил в потолок два колечка табачного дыма. Одна половина меня нынешнего не знала ничего лучше «Казбека», а другая уже отвыкла от приличных папирос. Поэтому эти советские папиросы мне нравятся. Хотя надо будет попробовать трофейные немецкие сигареты. Говорят, у них табак крепкий, но какой-то другой по вкусу.

— У меня есть идеи, — я достал из сумки листы со своими набросками и протянул Виктору Семёновичу, — уверен, почти на все сто, что сработает.

Виктор Семёнович такого явно не ожидал и ошарашенно посмотрел на листы, которые я положил перед ним, а потом на меня. В его глазах мелькнуло что-то похожее на надежду, но он старался не показывать своих эмоций. Слишком много раз за последнее время надежды оказывались обманчивыми.

— Ты завтракал? — растерянно спросил Виктор Семёнович.

— Мы с Андреем с утра чай пили, — я встал со стула. — Разрешите, мы с ним пойдём позавтракаем, а вы пока всё это прочитайте.

— Да, иди, иди, — махнул он рукой, погружаясь в чтение. — Минут через сорок приходи.

Я вышел из кабинета, прикрыв за собой дверь. В коридоре стоял Андрей, терпеливо ожидающий меня. Он вопросительно посмотрел на меня, но я только кивнул в сторону столовой. Говорить пока было не о чем, надо было дождаться реакции Виктора Семёновича на мои предложения.

На завтрак была дежурная гречневая каша, но, похоже, что в этот раз её варили не на одной воде. Вернее не так, варили её конечно на воде, но вот потом, похоже, добавили настоящее подсолнечное масло, а самое главное, к чаю всем давали сливочное масло. Немного, но абсолютно всем.

Конечно, это не комильфо, основная масса простых сталинградцев уже даже не помнит, как оно выглядит, но если того же Виктора Семёновича ещё и плохо кормить, то он явно долго не протянет. Руководство должно было оставаться на ногах, должно было сохранять работоспособность, иначе восстановление города просто остановится.

Андрей выдачей ему масла был явно потрясён и непонимающе уставился на работницу раздачи, протянувшую ему кусок хлеба, намазанный маслом. Ей было не меньше сорока, она нам годилась в матери, и поэтому, улыбнувшись, сказала:

— Бери, с сегодняшнего дня всем работникам горкома и обкома положено утром масло. А вы, товарищ лейтенант, можете теперь свой офицерский паёк полностью на руки получить. Это, — она показала на куски хлеба с маслом, — сверх него.

Её голос был добрым, почти материнским. Она смотрела на нас с Андреем так, как смотрят на своих детей, с теплотой и заботой. Наверное, у неё самой были сыновья на фронте, или погибли уже, и теперь она всех молодых бойцов воспринимала как своих.

Андрей отошёл от раздачи, немного пошатываясь, и когда я сел напротив него, то увидел в его глазах слёзы:

— Вот бы мамке моей послать это маслице. У меня сестрёнка младшая, слабая очень, доктора говорили, ей масло полезно было бы кушать.

Голос его дрожал, он старался сдержаться, но не мог. Кусок хлеба с маслом лежал перед ним на тарелке, и он смотрел на него так, словно видел в нём спасение для своей сестры. Я представил себе где-то в далёком уральском поселке худенькую девочку, которой так нужно это масло, эти калории, эта надежда на выживание.

У меня кусок хлеба в буквальном смысле колом встал в горле. Я с трудом протолкнул его внутрь и встал из-за стола. Не мог я сейчас есть это масло, зная, что у Андрея сестра голодает. Не мог и всё тут.

— Допивай чай, я сейчас приду.

Подойдя к раздаче, я попросил позвать начальника столовой. Им был усатый одноглазый дядька лет пятидесяти. У нас с ним было шапочное знакомство, я знал, что он был в ополчении и глаз потерял где-то в районе тракторного. Звали его Аркадий Антонович, а познакомились мы, когда он объяснял мне, почему не может выдать полностью положенное масло. Он вышел, вытирая руки полотенцем. Увидев меня, кивнул приветливо:

— Здравия желаю, товарищ лейтенант. Чем могу помочь?

Поздоровавшись, я спросил:

— Аркадий Антонович, а имею я право отослать кому-либо часть своего продовольственного аттестата?

— Конечно, напишите рапорт, отдайте его Марфе, а она всё сама сделает, — он понимающе посмотрел на меня, потом на Андрея, который с несчастным видом запихивал в себя кусок хлеба с маслом. — Андрюшкиным хотите переслать?

— Да, — коротко ответил я.

— Вы через часок к Марфе зайдите. Я к Марфе забегу, мы с ней напишем всё, а вам надо будет только подпись поставить. Ну и Андрюшка пусть подробный адрес даст.

Он говорил просто, буднично, словно это было самое обычное дело. Но я видел в его единственном глазу одобрение. Он понимал, что я делаю, и уважал это решение. Сам он наверняка тоже кому-то помогал, кого-то подкармливал из того немногого, что имел.

— Спасибо, Аркадий Антонович. Обязательно зайду.

Я вернулся к столу. Андрей сидел, уткнувшись лицом в ладони. Плечи его вздрагивали. Я положил руку ему на плечо:

— Не переживай. Сегодня оформим, чтобы твоей семье часть моего аттестата шла. И маслице твоей сестрёнке достанется. Тебе надо только Аркадию Антоновичу адрес сказать.

Он поднял на меня красные глаза:

— Георгий Васильевич, вы это серьёзно?

— Серьёзно, Андрюша. Мы тут не пропадем, а у тебя семья.

Он схватил мою руку обеими руками и прижался к ней. Я почувствовал, как его слёзы капают мне на пальцы. Ничего не сказал, только крепче сжал его плечо. Что тут скажешь? Война, голод, дети умирают от недоедания. И если я могу хоть чуть-чуть это изменить, хоть одного ребёнка спасти, я это сделаю.

Андрей задержался в столовой, а я направился в кабинет Виктора Семёновича. Ровно через сорок минут вновь постучал в дверь кабинета второго секретаря горкома партии, открыл её и добрым голосом спросил:

— Разрешите, товарищ второй секретарь?

— Заходите, товарищ инструктор, — в тон мне ответил Виктор Семёнович.

Я вошёл и сразу заметил, что он преобразился. Лицо его было по-прежнему усталым, но глаза блестели как-то по-другому. В них появилась та самая искорка, которой не было полчаса назад. Мои листы с набросками лежали перед ним на столе, исписанные его пометками на полях.

— Садись, Георгий, — он показал на стул. — Давай разбираться с твоими идеями. Первая, про мертель Челиева и восстановление первых этажей. Объясни подробнее, как ты это видишь.

Я сел и начал рассказывать. Рассказывал о том, как Иван Петрович Сидоров знает старинные технологии, как можно использовать гашёную известь, песок и глину для создания прочного раствора. Что такое мертель Челиева, как его применяли при восстановлении Москвы после пожара 1812 года и сейчас используется сейчас в подводном строительстве.

— Понимаете, Виктор Семёнович, у нас в городе тысячи зданий, у которых первые этажи более-менее целые. Стены стоят, фундамент держится. Если мы восстановим хотя бы эти первые этажи, используя материалы, которых у нас полно, мы сможем расселить людей. Не в блиндажах, не в подвалах, а в нормальных помещениях с крышей над головой.