Мы пометили точку на карте Леона. Не синим, не зелёным. Ярко-красным. «Зона тишины. Уровень угрозы: неизвестен».

Вторую такую зону мы обнаружили неделю спустя, казалось бы, в ничем не примечательном подвале под библиотекой Шёпота. На плане это место значилось как «заброшенная кладовая, вход замурован в тридцать четвёртом году после Инцидента с Певцом». Вход не был замурован. Он был мастерски замаскирован иллюзией старой, потрескавшейся и осыпающейся кладки — работой, достойной мастера. Бэлла, с её обострённым, почти болезненным восприятием любой фальши, уловила несоответствие сразу — слабый, мыльный привкус лжи на задней стенке сознания. За первой иллюзией скрывалась вторая дверь — гладкая, матовая, отлитая из того же тёмного, не магнитящегося металла, что и стена в ходу за кухнями. И от неё, конечно, веяло тем же леденящим душу отсутствием всего.

— Это не совпадение, — заявила Бэлла тем же вечером, водя тонким пальцем по карте, где теперь алели две кровавые точки. — Смотри. Они расположены… симметрично. Если наложить план на схему магических потоков, которые Леон восстановил по косвенным данным… — она сделала паузу, давая нам осознать, — …это точки сброса. Дренажные клапаны.

— Для чего? — спросил я, хотя ответ уже витал в тяжёлом воздухе комнаты.

— Для сброса давления, — отозвался Леон, не отрываясь от своих расчётов на отдельном листе.

Он стал нашим постоянным напарником, его аналитический ум дополнял моё сенсорное восприятие и стратегическую хватку Бэллы, образуя некое подобие ущербной, но эффективной троицы.

— Твоя гипотеза о больном организме находит прямое подтверждение. Когда в системе накапливается критическая масса «токсинов», нестабильной магии, проклятий, ментальных сколов, искажённых эмоций — их необходимо изолировать. Нельзя выбросить наружу, рискуя заразить внешний мир. Значит, нужно концентрировать внутри. В специально отведённых, изолированных ёмкостях. В «мёртвых зонах». — Его палец, обёрнутый в чертёжную кальку, ткнул в точку под библиотекой. — Логично предположить, что здесь аккумулируются ментальные и информационные шлаки. «Мыслительная желчь». А там, у Когтей, — нечто более… органическое. Витальное. Отходы магии крови и плоти.

Картина вырисовывалась стройная. И от этого невыносимо чудовищная. Морбус не просто болел. Он вёл тщательный учёт своей болезни, дренируя гной в специально оборудованные, стерильные накопители.

— А что происходит с этими… «отходами» потом? — спросила Бэлла, но в её голосе уже звучала та самая догадка, от которой по коже пробежали ледяные мурашки.

Леон пожал плечами, жестом учёного, столкнувшегося с неприятной, но неизбежной переменной.

— Утилизация. Рециркуляция. Возврат в систему для вторичного использования в качестве низкоуровневого топлива. Или… — он намеренно поднял взгляд и посмотрел прямо на меня, — …окончательное удаление. В некое центральное хранилище. В «приёмный резервуар». Или, если пользоваться твоей биомеханической метафорой, Бэлла, — в «желудок».

Слово упало между нами, тяжёлое и зловещее. Я вспомнил тот звук, услышанный мной в первые недели — далёкий, методичный, неумолимый скрежет, будто где-то в толще стен точили гигантский каменный нож.

Пищеварение… — тогда сказал Голос, и в его безличном тоне впервые прозвучало что-то вроде отвращения. Но с Праздника Теней я его больше не слышал, и он мне не отвечал. Если он пожертвовал собой, чтобы меня спасти. Жалко, но как интересного собеседника, как кладезь информации, как того кто жил «До» и вот появился «После».

— Нам нужно найти его, — тихо, но очень чётко произнесла Бэлла. Это был не вопрос и не предложение. Это был приговор, вынесенный ею самой себе и нам. — Центральный узел. «Пищеварительный тракт». Если мы поймём, этот метаболизм, как он перерабатывает свои отходы… мы найдём самую грязную тайну. И, возможно, — ахиллесову пяту.

Раньше Бэлла была расчётливым тактиком, холодным аналитиком, хирургом, планирующим операцию на теле врага. Теперь, после той ночи, когда я лежал в эпицентре хауса и из меня сочился свет распада, что-то в её собственном фундаменте дало трещину. Она залатала её наскоро, сталью воли и ледяным разумом, но трещина осталась. И сквозь неё сочился чистый, неразбавленный страх. Не за себя. За меня.

Каждая наша вылазка теперь планировалась с дотошностью, граничащей с безумием. У неё были основные маршруты, запасные маршруты к запасным маршрутам, сигналы руками, условные фразы, скрытые яды (на случай плена и необходимости «тихого ухода»), и даже детально проработанные сценарии того, как лучше инсценировать нашу гибель от «несчастного случая», если всё полетит в тартарары.

Она заставляла меня по два часа в день сидеть в медитации, не просто «закрывая» моё восприятие, а выстраивая сложные мысленные лабиринты и ложные воспоминания на случай ментального допроса. Она тренировала меня создавать иллюзию нормального, слабого магического поля до седьмого пота, пока у меня не начинало двоиться в глазах.

— Ты перестал быть просто инструментом, Кайран, — говорила она, её глаза в полумраке нашей комнаты горели не холодным огнём исследователя, а лихорадочным блеском часового на стене осаждённой крепости. — Ты стал мишенью. Для Сирила, который хочет загнать тебя в узду своих отчётов. Для Ректора, который видит в тебе уникальный многоразовый скальпель. Для самой системы, которая, я уверена, уже записала тебя в разряд «потенциально нестабильных элементов». И для любого мелкого пакостника из любого Дома, который захочет либо украсть твою силу, либо просто уничтожить угрозу. Твоя задача — стать тенью. Призраком. Нулевой величиной. Ничем.

Её забота, некогда проявлявшаяся в точных, деловых жестах, теперь стала удушающей. Она проверяла подклад моей мантии на скрытые следящие чары перед каждым выходом, пробовала мою еду кончиком языка (под предлогом «проверки на базовые нейротоксины», но я видел истинную причину в напряжённой линии её плеч), её взгляд, как радар, сканировал аудитории и коридоры, когда мы были на виду. Иногда глубокой ночью, когда она думала, что я сплю, я чувствовал лёгкое, почти невесомое, но отчаянно-цепкое прикосновение её пальцев к моему запястью — она проверяла пульс, слушала, живо ли ещё это хрупкое, ненадёжное тело, в которое она вложила столько страха и надежды.

Однажды, после того как она в пятый раз за вечер поправила капюшон моей мантии, будто этот клочок ткани мог стать щитом от всех бед, я не выдержал.

— Бэлла, хватит, — сказал я резче, чем планировал. Звук собственного голоса, полного раздражения, заставил меня вздрогнуть. — Я не фарфоровая кукла. Я пережил фантома, кровяную бомбу и древнего духа. Я справлюсь.

Она замерла. Её руки, только что поправлявшие складки ткани, повисли в воздухе. Потом медленно, очень медленно опустились. И на её лице, всегда таком собранном, таком контролируемом, что-то дрогнуло и развалилось. Не гнев. Не обида. Нечто куда более страшное — голый, беззащитный, всепоглощающий ужас.

— А если нет? — выдохнула она, и её голос, всегда такой ясный и отточенный, сорвался на хриплый, надтреснутый шёпот. — Кайран, я видела. Я видела, как ты умирал. Ты лежал, и из тебя текла не кровь, а свет, и ты смотрел сквозь меня, сквозь стены, в какую-то другую бездну, и я думала… я знала, что опоздала. Что теперь я одна. Одна с этой картой, с этой правдой, со всей этой тихой, каменной пыткой под названием Морбус. — Она сглотнула, пытаясь вернуть себе контроль, но её губы предательски дрожали, а глаза блестели неестественной влагой. — Я не переживу этого снова. Не с тобой. Поэтому ты будешь делать так, как я говорю. Не потому, что я не верю в тебя. Потому что я не переживу, если…

Она не договорила. Резко развернулась и вышла из комнаты, притворив дверь не хлопком, а тихим, окончательным щелчком.

Я остался стоять посреди комнаты, и чувство, охватившее меня, было столь жестоким и беспощадным, что я едва устоял на ногах. Я был последним подлецом. Она была абсолютно права. Её страх не был слабостью. Он был неизбежной платой, шрамом на душе, оставшимся после того, как она добровольно шагнула в эпицентр моего личного ада и силой воли, криком своего разума, выдернула меня из пасти небытия. И теперь её гиперопека, её паранойя, её удушающая забота — всё это было просто попыткой наложить жгут на собственную, невидимую, но кровоточащую рану. Рану по имени «возможность потерять его».