В ту последнюю ночь перед пленом я сделал еще вот что: вырезал из партбилета ленточку с номером, засунул ее в капсюлю из-под барбомила и спрятал капсюлю в нагрудный карман. А билет закопал под дубом и сделал на дубе зарубку. Так что и в плену я чувствовал себя коммунистом с партбилетом в кармане.
Немцы пригнали нас сначала в Киев, а оттуда эшелоном отправили в Бобруйск. В Бобруйске наш эшелон разделили на две части. Тех, кто совсем не мог двигаться, оставили на месте, а остальных загнали в вагон и погнали во Львов, в лагерь... Железные ворота, проволока в несколько рядов, а через нее пропущен ток высокого напряжения. И вышки, вышки, вышки... А на вышках солдаты с пулеметами и прожекторами. Пригнали нас в караулку, раздели догола, обыскали, потом отвели в брезентовую палатку. Двухэтажные нары, набитые доверху людьми.
Посмотрел я на этих людей — оборванные, грязные, лежат боком, так, что между ними и руку не просунешь. Однако для меня место все-таки нашлось.
С того дня и пошло меня швырять по пересылкам, пока я, наконец, не угодил в венское гестапо. Этих дней мне никогда не забыть. Меня секли плетью, скрученной из электрических проводов, так секли, что потом рубашку приходилось отдирать с кожей, а когда я терял сознание, обливали ледяной водой из шланга и снова били. А раз посадили в камеру с раскаленным полом. «Ты жаловался, что тебе холодно, так вот отогрейся». Пробыл я в камере часа три и целый месяц после этого не мог стоять — все подошвы были в пузырях! Хорошо, что все это вспоминаешь, как в тумане.
Требовали от меня лишь одного: «Сознайся, что ты командир». И было в эти дни у меня только одно желание: умереть спокойно. Ходить уже не мог, к следователю меня таскали на носилках. И вот однажды все кончилось, и от меня отступили. А причиной тому послужил сущий пустяк.
Принесли меня, как обычно, под вечер из камеры и опустили на пол. И гут я сразу же как будто ослеп — и это потому, что вся комната была залита солнцем. Это было так необычайно,— солнце в гестапо! — что я забыл про все на свете и видел только это солнце, чувствовал только солнечное ласковое тепло. Как будто все тяготы свалились с меня и не было уже ни плена, ни исполосованного тела, ни обгорелых ступней, ничего, кроме этого яркого солнца. Я купался в нем, я подставлял ему лицо, руки, голову, щурился, смеялся, хотел зачерпнуть его в пригоршню, как воду. Следователь даже вскочил из-за стола, потом покачал головой, выругался сквозь зубы, вызвал по телефону конвой и приказал меня унести, подумал, наверное, что я рехнулся. После этого меня больше уж не трогали. Продержали в гестапо недели две, подлечили и отправили в Маутхаузен. Сейчас весь мир знает, что это такое, а тогда это было величайшей тайной. Это я тебе скажу: был настоящий ад Данте. А надпись: «Оставь надежду всяк сюда входящий!» надо было вырезать именно на воротах Маутхаузена.
Капсюлю с номером партбилета я сунул в ухо, а сверху заложил тряпочкой — мол, простудился во время этапа.
Да, милая Айша, может быть, и ты не поверишь, если я скажу, что мне трижды удавалось бежать. Первый раз из Львовского лагеря. Поймали. Полуживого бросили снова в лагерь и через месяц отправили в глубь Германии.
Нас везли в товарном вагоне. Мы разобрали пол и один за другим стали прыгать под колеса. Когда я очнулся после падения, то увидел поблизости густой лес. Но мне не повезло: наткнулся на предателя, бендеровца, работавшего у помещицы; он и сдал меня полиции.
Когда позже меня посадили у нас, мой следователь не поверил, что я бежал из Маутхаузена. «Тебя,— говорил он,— завербовали и забросили к нам». После такого обвинения я решил покончить с собою. Лучше было бы сдохнуть в лагере смерти.
Но потом я подумал о тебе, о Дамеш, и решил бороться, и рассказать тебе всю правду. Я хотел рассказать при встрече, но не смог. Я хочу, чтобы ты поверила, что я действительно бежал из ада.
Как-то ночью была бомбежка, да такая, что земля гудела. А утром начальство отобрало триста человек покрепче и погнало в город разбирать завалы на улицах, Я и казах Жаксенов тоже попали в эту партию. Нас привели в какое-то большое депо и приказали раскапывать машины, заваленные рухнувшим потолком. Вот мы и стали копать. Собственно говоря, тут и копать-то было нечего: где стояло здание, там теперь высилась груда кирпича, да торчали из него, словно руки и ноги покойников, вылезающих из могилы, трубы да радиаторы. И вот через час оба мы стоим в глубокой канаве около железной трубы, обнаженной взрывом. Заглядываю в нее — это же целый туннель, ворота в подземное царство. По такой трубе можно не ползти, а бежать, только чуть-чуть пригнув голову...
Мы все копаем да копаем. Выкидываем из траншеи глыбы, какие-то рельсы, железные крепления, словом, освобождаем себе выход в трубу. Конвой на нас и не смотрит, мы же в оцеплении! Вот толстый понурый немец — руководитель работ — повернулся спиной к нам. Тогда я сделал знак напарнику, и мы оба мгновенно нырнули в трубу. Вошли в тоннель и побежали во всю мочь.
...Дорога ровная, гладкая и сухая — металл!
— А вдруг газ? — спросил Жаксенов. Я махнул рукой,— в таких широченных трубах газ не скапливается.
— А если собак за нами спустят? — опять спросил Жаксенов.
— Да ты беги! — ответил я сердито.— Ты беги и не спрашивай! Через час работа кончится и нас хватятся. Надо успеть выбраться. ,
Тут труба сделала неожиданный поворот, я упал и больно расшиб лицо, но раздумывать некогда, поднимаюсь, обтираю кровь и снова бегу. Болела согнутая спина, кололо где-то в боку, но ноги несли меня сами. Жаксенов не отставал от меня; все время я чувствовал на своей шее его горячее дыхание. А проклятая труба все не кончалась. Куда же она нас приведет? К сатане на рога?
— Смотри,— сказал я не оборачиваясь,— труба-то пошла вниз! А старики говорят: ад в земле под седьмым слоем. Сколько же мы уже слоев пробежали, как ты думаешь?
— Много, ох, много! — ответил Жаксенов.
Опять побежали.
«Черт возьми, а вдруг они пустят за нами собак? — подумал я и ответил сам себе: — Да нет, не пустят: собаки не полезут в темноту, да и след, наверно, на железе не возьмут. А без собак ни один эсэсовец не сунется в такую ловушку».
— А вдруг собаки? — услышал я вдруг голос Жаксе- нова.
«Вот она, передача мысли на расстоянии».
— Души ее, подлую,— сказал я.
— А эсэсовца куда?
— Пошли, не болтай глупости,— сердито ответил я.
А труба все тянется и тянется, нет ей конца,*и шайтан ее знает, куда она нас приведет. Хорошо, если не выползет где-нибудь около самого лагеря или не уйдет в воду. А то еще лучше может быть: мы вылезем и попадем прямо в объятия эсэсовцев с собаками. Эх, не догадался я взять с собой обломок железной трубы. Так бы угостил ею Овчарку, что она бы и не гавкнула.
А туннель наш все не кончался, он загибался вправо, влево, опускался, поднимался снова, и, казалось, нет ему ни конца ни края. Приходили всякие мысли: а вдруг к этой трубе примыкает еще другая. А вдруг трубы соединятся? Вот и будешь плутать, пока не выбьешься из сил, а там тебя затравят собаками.
И вдруг увидел впереди слабые проблески света.
— Ура! — крикнул я.— Смотри, свет. Свет! Кончилась труба! — но тут же меня охватил страх: на нас лил-
ся какой-то очень странный свет, не тот ясный, трезвый свет дня, который бодрит и вселяет веру, а какие-то сумерки — полутьма, полусвет.
— А вдруг колодец сверху загорожен решеткой?—! спросил я.
— Стой, я полезу посмотрю,— ответил Жаксенов.
Вернулся он через минуту и бросился мне на шею.
— Спасены! — крикнул он.— Труба выходит под виадук. Рядом лес и никого нет!
— А темно почему?
— Да вечер же, и дождь начал накрапывать! Лезь скорей!
Вылезли мы из трубы, выкарабкались к краю дороги, оглянулись: железнодорожное полотно.
Хлестал сильный дождь, текли ручьи, виднелся лес.
Счастье, Асаке,— сказал один мой друг,— это не слепая баба-фортуна, а волшебный скакун, и нрав поэтому у счастья далеко не женский. Иногда все хорошо и ты, предположим, едешь на свою свадьбу. Вдруг испугается твой конь, понесет тебя, да и сбросит в реку, и будешь ты тонуть и пускать пузыри. Тогда схватит тебя конь зубами за рубаху, вырвет из бешеного потока и вынесет на сушу!
