У ворот торчал караульный, на лавке у стены сидел еще один городовой и лениво курил, выпуская дым кольцами. Между ними сновал босоногий пацан в порванной рубахе, прижимая что-то к груди.

— Задержанный, ступай, — коротко бросил Пантелей, толкнув меня к двери.

Внутри пахнуло спертым воздухом, чернилами и чем-то кислым, вперемешку с потом. За столом у окна сидел сухой мужичок в сюртуке, на носу очки. Перед ним — толстая книга, чернильница, песочница.

— Ваше благородие, — вытянулся Пантелей, — доставлен казак за оскорбление высокородия Алексея Петровича Брянчанинова и сопротивление при задержании.

Он произнес это так, будто вслух прочитал приговор. У сидящего за столом после фамилии бровь поползла вверх.

— Фамилия? — не поднимая глаз, спросил сухой.

— Прохоров Григорий, станица Волынская, — отбарабанил городовой вместо меня.

Я вдохнул, собираясь открыть рот.

— Свидетели есть, — быстро вставил я. — Народ на улице все видел. И сопровождающий мой в трактире…

Столоначальник наконец поднял взгляд. Глаза усталые, равнодушные.

— Разберемся, — оборвал он. — Ведите в арестантскую.

— Господин Брянчанинов… — начал было жандармский унтер, который тоже вошел следом.

— Я в курсе, — сухо сказал столоначальник. — Мне передали.

Он чуть поморщился.

— В общую его. Пущай посидит, охолонет.

Меня снова развернули лицом к двери.

Из-за перегородки вышел еще один — здоровый, плечистый, в поношенной форме без знаков различия. На поясе связка ключей и дубинка.

— Ну что, казачонок, пойдем знакомиться, — хмыкнул он.

Мы стали спускаться в полуподвальное помещение. Коридор был узкий, стены заляпаны чем-то. Под потолком коптила масляная лампа.

С одной стороны, тянулись три тяжелые двери, окованные железными полосами, каждая — с маленьким окошком-волчком. С другой — голая стена. Пахло сыростью, потом и мочой.

Мы остановились у третьей двери. Надзиратель звякнул связкой, отодвинул засов и сперва открыл волчок. Заглянул внутрь, прищурился.

— Живы, арестанты? — протянул он.

— Куда ж мы денемся, — раздалось из темноты.

— Берегите новенького, ага? — хохотнул он.

Эта просьба прозвучала зловеще. Щелкнул замок, дверь отошла в сторону. Меня чуть толкнули между лопаток, и я шагнул внутрь.

Первым делом ударил запах от параши в углу и немытых тел. Камера была шага четыре на пять. Низкий потолок, под самым верхом — узкая щель с решеткой на улицу.

Вдоль двух стен — нары из грубых досок. На них — клочья соломы, какие-то тряпки. Народу внутри оказалось с избытком. На ближних нарах сидели двое щербатых мужиков в рваных рубахах. У стены напротив, привалившись спиной, лежал здоровяк с поломанным носом. Рядом с ним — худой, с мышиными глазками, сутулился, прижимая колени к груди.

В дальнем углу две фигуры в рваных черкесках — по лицам кавказцы. Сидели молча, смотрели исподлобья. Чуть в стороне от всех — сухой старик с короткой бородкой. Он поднял на меня глаза, прищурился и снова опустил взгляд. Еще кто-то лежал на нарах и храпел.

Дверь за спиной глухо хлопнула, засов лязгнул. Несколько секунд в было тихо. Все смотрели на меня. Я отступил к стене, выбрал место, чтобы видеть и дверь, и большую часть нар. Наверх лезть не стал — сел на край нижней, ближе к углу.

— Эй, казачонок, — первым подал голос щербатый. — За что к нам?

Я усмехнулся краем губ.

— Барин в грязь сел, ему не понравилось.

Худой с мышиными глазами хихикнул, переглянувшись со здоровяком.

— С барином связался — либо дурак, либо шибко смелый, — протянул он.

Здоровяк, тот самый, которому надзиратель только что подмигивал, медленно поднялся с нары. Потянулся, хрустнул суставами. Он сделал пару шагов ко мне, нарочно тяжело ступая.

Я поймал его взгляд и понял: «Похоже, мне здесь не рады».

Здоровяк остановился в паре шагов. Постоял, глядя сверху вниз, будто прикидывал, с какой стороны удобнее подойти.

— Ну что, герой, — протянул он. — Денежка при тебе водится? Станица, небось, не бедная?

Я пожал плечами.

— Не жалуюсь. Но в долг даю.

Щербатый у двери хмыкнул.

— Слыхал, слыхал, — поддакнул он. — Раз уж к нам загремел — с обществом положено поделиться.

Здоровяк шагнул еще ближе и не спеша уперся ладонью мне в плечо.

— Давай, казачок, подвинься, — голос стал жестче. — Для новеньких место вон там, у параши.

Он чуть сильнее надавил, проверяя, сдамся или нет. Я даже не встал. Только голову поднял.

— Мне и здесь не дует, — сказал я ровно.

Сбоку послышался осторожный шепот:

— Ты бы… не связывался, малец, — это говорил, по виду, сморщенный крестьянин в рваной рубахе. — Они тут давно…

— С характером, значит, — протянул здоровяк. — Люблю таких.

Он делал вид, что просто нависает надо мной, но, когда потянулся почесать бок, у края рукава блеснул узкий кусок металла.

У худого, что сидел рядом в сапоге что-то торчало из голенища.

«Заточки, — щелкнуло. — Все по Фрейду, твою дивизию».

Мне резко расхотелось сидеть. Я медленно встал с нар. Сделал полшага в сторону, к самой стене.

— Чего, испугался? — здоровяк тоже спрыгнул на пол. — Правильно!

Он шагнул ко мне и резко толкнул грудью, пытаясь вжать в стену. Правая рука ушла вниз, к животу, и я увидел заточку.

Я резко развернул корпус, подставляя под удар предплечье. Почувствовал, как что-то горячее оцарапало бок. Неглубоко, но неприятно. Я успел перехватить его запястье и прижал руку к себе, не давая вогнать железку мне в живот. Держать было тяжело, наши габариты несопоставимы.

Здоровяк рыкнул и попытался навалиться всем весом. Я шагнул вперед, сближаясь, и со всего размаха врезал ему лбом в нос.

Удар вышел короткий, что-то хрустнуло, здоровяк качнулся, из носа брызнула кровь. Заточка выпала из руки на пол. В этот момент сбоку метнулась тень.

Худой соскочил с нар и заходил мне со спины. Я успел только шагнуть ему навстречу и ударить носком сапога по колену.

Он споткнулся, заточка прошла по касательной и разодрала рукав черкески вместе с кожей на плече. Руку обожгло.

Я освободился от хватки опешившего здоровяка и тут же ударил локтем назад, в челюсть худому. Щелкнули зубы, он отшатнулся, выронив железку.

Та, звякнув, улетела под нары. Здоровяк, опомнившись, попытался схватить меня за горло. Я ушел корпусом под руку и что было сил пробил коленом в пах.

Его лицо скривилось, он согнулся, по-бычьи мыча, оседая на колени. Я, воспользовавшись моментом, ударил двумя руками ему по ушам.

— Эй! Караул! — кто-то завопил от двери.

— Добавь Ереме! — другой, наоборот, подзуживал.

Горцы в углу даже не шевельнулись. Сидели, казалось, не моргая. Старый солдат тихо потянул за рукав любопытного крестьянина, подальше от нашей потасовки.

Здоровяк потряс головой и попытался встать. Но теперь мне это было совсем не нужно, и я пробил коленом в его наклоненную голову. На этом бугай закончился, завалившись на бок.

Худой, отдышавшись после удара локтем, рванул на меня. Я увидел, как он заносит кулак, и просто сделал подшаг. Короткий тычок костяшками в горло отправил его к стене. Он захрипел и сполз, хватая ртом воздух.

Кровь из разбитой губы текла в рот. Бок тянуло, рука ныла, ребра, похоже, тоже пострадали. Дышать было тяжело.

Я стоял посреди камеры. На грязной стене рядом с моей головой размазалась кровавая полоса — видно, там приложился кто-то из сидельцев.

Потом за дверью грохнул засов.

— По местам! — рявкнул голос надзирателя.

Дверь распахнулась, он ворвался внутрь с дубинкой, за ним — еще городовой.

Дубинка для порядка дважды бахнула по косяку. Арестанты дернулись кто куда. Я остался там же, у стены. Смысла бегать по клетке, как крыса, не видел.

Надзиратель окинул камеру взглядом, остановился на двух телах на полу. Здоровяк лежал, закрыв лицо рукой, между пальцев сочилась кровь. Худой сидел, привалившись к стене, и сипло кашлял.