Я достал из сундука свое ружье, откатился за ближайшую телегу, прислонился к колесу. Глаза привыкали к темноте. В траве, метрах в двадцати от лагеря, что-то шевельнулось. Темный силуэт, низкий, приземистый. Я прицелился на звук и выстрелил. Раздался визгливый вой, больше похожий на собачий. Из темноты донесся шум — кто-то крупный бился в траве.

— Волк! — крикнул Арам, уже стоявший с револьвером у своей телеги. — Их двое было!

Второй волк, испугавшись выстрелов, уже улепетывал в лес. Тот, в которого я стрелял, лежал метрах в двадцати и еще трепыхался, но подняться уже не мог. Пуля угодила ему в брюхо.

Ашот, который первым поднял тревогу, стоял бледный и трясущимися руками перезаряжал ружье.

— Успокойся, — бросил ему Сурен. — Уже все, ушли, это волки. Редко они так близко к Пятигорску встречаются, но вот, оказалось, вполне возможно.

Мы еще немного постояли, прислушиваясь. Но кроме тяжелого хрипа раненого зверя и треска костра ничего не было слышно.

— Добро, — сказал Арам. — Спасибо, Григорий, за быструю реакцию.

Я кивнул, начиная чистку ружья.

«Эх, и надоел мне этот карамультук дульнозарядный, мочи нет. Та же берданка, если не ошибаюсь, только в 1870 году в России появится. Но что-то более эффективное уже можно попробовать прикупить. В Пятигорске надо посмотреть, может, ту немецкую?»

К утру волк уже не дышал. Мы его оттащили подальше от лагеря. Шкура была порчена выстрелом, поэтому просто бросили, как есть, закидав ветками.

Быстро позавтракали остатками вчерашнего хаша, собрали лагерь и двинулись в сторону Пятигорска. Уже к полудню на горизонте показались знакомые очертания. Арам указал рукой:

— Вон он, Пятигорск. Мы сворачиваем на базар. А ты?

— Я в станицу, — решил я. — В Горячеводскую. В городе офицеры, дворяне да отдыхающих полно. А в станице свои, казаки, там и остановлюсь.

Арам кивнул:

— Разумно. Если понадоблюсь — спроси на базаре у армянских торговцев коврами. Арама Гукасяна все знают, скажут, где меня найти.

— Спасибо за компанию, — сказал я. — И хаш твой не забуду!

Мы расстались на развилке. Я направил лошадь в сторону станицы.

В Горячеводской было тихо. Я сразу поехал к постоялому двору. Хозяин, грузный казак в засаленном фартуке, вышел на скрип двери. Похоже, он уже давно на коня садиться не пытался с таким-то пузом.

— Здрав будь, хозяин!

— И тебе поздорову, вьюнош!

— Комната нужна на пару дней, — сказал я, — да и коня пристроить.

— Клеть — пятнадцать копеек, — буркнул хозяин. — Конь с овсом — двенадцать.

— Держи, — отсчитал я монеты. — Ужин есть?

— Щи да каша с салом. Пять копеек.

Я оплатил и ужин, и пошел глянуть место постоя. Клеть оказалась маленькой, но вполне чистой: деревянная лавка, на стене — гвоздь для одежды, дверь с засовом. Оставил для вида бурку на лавке, остальные вещи прибрав в сундук. Коня устроил в стойле, проверил, глянул, как его начали обихаживать.

Когда расправился с кашей, было уже около пяти вечера. Решил сходить к есаулу Клюеву — проведать, узнать новости. Может, и о черепице да трубах что расспросить удастся.

Привел себя в порядок и вышел на улицу. Дорога была знакомой, и вот я уже стою на крыльце станичного правления Горячеводской.

— Здрав будь, Степан Игнатьевич, — поприветствовал я есаула Клюева.

Увидев меня, он сузил глаза, но не удивился. В этот момент чуйка подсказала, что найду я здесь очередные приключения на свою пятую точку.

— И ты здрав будь, Григорий Прохоров! Тебя-то мне как раз сейчас и не хватало…

— Садись, Григорий! В ногах правды нет, — есаул указал на лавку. — Вот что… — он на минуту замолчал, подбирая слова. — Скажи, когда ты три седмицы назад из Пятигорска в Волынскую к себе отправлялся, ничего подозрительного на тракте не видывал?

Я сел, стараясь ни единым движением не выдать, что этот вопрос меня касается напрямую. Взгляд у Клюева был тяжелый, испытующий.

— Ничего особенного, Степан Игнатьевич. Ночью ехал. Слыхал выстрелы где-то далеко, со стороны моего бивака не разглядеть. Ночь темная была, не пошел смотреть.

Атаман не сводил с меня глаз. Я понял: подозрения у него есть, пусть и косвенные. Из тех, кто мог оказаться в тех краях, я был, пожалуй, единственный, о ком он точно знал. Теперь Клюев надеялся, что я что-то видел и сумею рассказать. А рассказывать мне было решительно нечего. Вернее, было, но уж точно не ему.

— Жандармы донимают, — хмуро сказал Клюев, отодвигая на столе какую-то бумагу. — Пропавшие люди интересуют. Двоих в том лагере недосчитались. Один — казак, Еремей Чундин, списанный прошлой весной, но свой же. Следы читать умел, часто с разъездами ходил. Поговаривали, правда, про него нехорошее, но за руку-то никто не ловил. Второй — холуй графский, Прохор Силаев. И следы от лагеря одного всадника вели. Конный был. Потом куда-то в сторону речки подался — и с концами. Больше никто их отыскать не смог, сколько наши казаки там вокруг да около ни ползали.

Я покачал головой, делая вид, что впервые об этом слышу.

— Не встречал, Степан Игнатьевич. Сам бы рад помочь, да не видел я никого.

Клюев тяжело вздохнул, видно было — ждал другого ответа. Помолчал, потер переносицу.

— Ладно… Коли так — и на том спасибо.

С этим вопросом, похоже, было покончено. Атаман откинулся на спинку стула.

— Как в Волынской дела? Отошли от набега?

— Потихоньку, Степан Игнатьевич. Восстанавливаемся. Там почти треть всех хат сожгли горцы в набеге. Вот и мы свою восстанавливаем, сгорела подчистую. Мне Гаврила Трофимыч письмо передал. Вот это. — Я достал из-за пазухи сложенный и запечатанный сургучом листок и протянул его есаулу.

Тот взял, бегло глянул на печать и отложил в сторону, не вскрывая. Видно, прочтет потом, уже без меня.

— Строев пишет — стало быть, дело какое есть. Ну, ладно.

Тут я и решился спросить о своем.

— Степан Игнатьевич, а не подскажете насчет черепицы? И труб глиняных, для воды. Где в Пятигорске такое делают и почем купить можно? Не хотим с дедом опять — мало ли что — заново строить. Солома-то она от любой искры в пламя переходит.

Клюев удивленно поднял брови, усы его дрогнули.

— Черепицу? Трубы? Ничего ты загнул, Гриша! Что, прямо в станице воду вести собрался? Ну ты даешь!

— Так точно, — уперся я. — Надоело ведрами таскать. Хочу от ручья самотеком пустить, там недалеко совсем.

Атаман покачал головой, но усмехнулся — дескать, блажишь, юноша.

— Знаю, что на базаре торгуют. Мастерские есть, где делают. Но где именно — не ведаю. Сам не интересовался, за ненадобностью. Спроси у торговцев, на базаре наведи справки. Дорогое удовольствие, между прочим.

— Я так и думал, — кивнул я. — Спасибо, что приняли. За спрос, как говорится…

— Не за что. Ступай, Гриша. Да смотри — будь осторожней.

Я поклонился и вышел, выдохнув. На этот раз пронесло.

Солнце уже готовилось заходить за горы. Я стоял на крыльце, глядя на затихающую Горячеводскую. В голове крутились мысли: о черепице, о долгах станичникам, о двух шашках-близнецах и о деде, который, похоже, догадывается о моей тайне больше, чем показывает. Но сейчас нужно было думать о деле, а там будем поглядеть, как, говорят, или будут говорить. А хрен его теперь поймешь. В Одессе короче.

Проснулся я еще до рассвета. На постоялом дворе было тихо, только в сенях кто-то храпел. Потянулся, перевернулся на другой бок, полежал еще немного. Спать больше не хотелось.

Выспался впервые за последние дни. Главное — ничего не снилось. А то обычно во сне отголоски Чечни и Афгана догоняют, да в последнее время стал сниться тот бой с собаками Жирновского в лесу. Я ж тогда и правда чуть Богу душу не отдал.

Одевшись, я вышел во двор умыться. Воздух был свежий, чуть прохладный. Над горами едва-едва светлело. В углу под навесом уже колдовал над котлом поваренок — варил утреннюю кашу.