— Дедушка… — тихо сказал я, шагнув внутрь.

Старик шевельнулся. Глаза открылись, нашли меня. Взгляд мутный, но в нем мелькнуло что-то. Узнавание? Нет, скорее понимание.

— Живой… — прохрипел он. — Думал, все… сгорело, Гришенька, все сгорело…

Я поднес к его губам кружку с водой, он сделал несколько глотков, потом голова бессильно откинулась, и дед снова отключился.

Нужно было посмотреть рану. В углу сарая стоял сверток, перетянутый веревкой. Развязал — внутри оказалась одежда, разные тряпки. Среди них нашел чистый, хоть и потертый, холст. То, что сейчас нужно.

Вернулся к деду, осторожно размотал старую повязку. Глубокое рассечение, но без нагноения — уже повезло. Достал из сундука флягу с водкой, вылил на тряпку, протер рану. Дед застонал, но глаза не открыл. Перевязал голову свежим холстом, укрыл трофейным одеялом.

Теперь пора и к делам перейти. Сначала — с едой разобраться. Я сам жрать хотел, а Алена с ребенком и дед тем более нуждались в горячей пище.

Вышел из сарая. Алена стояла у лошади, прижимая к себе Машеньку.

— Сейчас приготовим поесть, — сказал я.

Она молча кивнула.

Выбрал во дворе место и развел небольшой костерок. Незаметно достал из сундука котелок, крупу, сало, копчености, которыми, видать, питался Жирновский. Сделал всем по бутерброду и начал варить кулеш.

Пока я крутился с ложкой у котла, к плетню подошел казак. Узнал его сразу — сосед, Трофим Бурсак. Поздоровались.

— Игнат Ерофеевич как? — спросил он.

— Жив пока. Даст Бог — выкарабкаемся.

— Ну, слава Богу, — кивнул Трофим. Посмотрел на котелок, потом на Алену с ребенком. — Сейчас… погоди.

Ушел и скоро вернулся, держа в руках живую курицу.

— На, свари бульон. Деду да девчатам на пользу будет.

— Спасибо, Трофим.

— Ладно, вечером зайду — расскажешь, что да как, да и я поведаю, что здесь… А то дел по горло. — Он махнул рукой и пошел прочь, не оглядываясь.

Трофим ушел, а я быстро отрубил курице башку, ощипал и поставил варить бульон. Покушали все, и сам я наконец-то налопался кулеша от пуза. Накормил Алену и Машеньку. Девушка ела молча, но видно было, что давно уже впроголодь.

Потом налил бульон в кружку, разбудил деда. Он с трудом пришел в себя, но смог выпить почти все и сразу заснул.

Я ел кулеш, сидя у костра. Алена уложила Машеньку спать в сарае на разостланном одеяле. Сама присела рядом.

— Спасибо, Гриша, — тихо сказала она, опустив глаза.

Я кивнул. В голове крутились мысли о деде, о станице, о том, что делать дальше.

Проснулся от холода. Лежал какое-то время, слушал, как поскрипывает рассохшаяся калитка. Спать пришлось на улице, постелив под себя слегка подгоревшую бурку и укрывшись трофейным одеялом, которое к утру уже толком не грело — разве что от росы защищало. В сарае всем места не хватило: там дед, Алена с Машенькой, а мне вот пришлось на улице располагаться.

Только-только начинало светать, где-то недалеко разорался петух, окончательно выбив остатки сна. Встал, отряхнулся — тело за ночь затекло так, что суставы хрустнули. Пошел умыться из лохани, накинув одеяло на плечи. Обмылся ледяной водой — сразу легче стало. Из трубы соседской хаты тянулся дымок — видать, бабы с ранья стряпню затеяли.

Развел костерок, поставил на него вчерашний кулеш разогреваться и стал делать зарядку. Точнее — разминочный комплекс, к которому привык еще в прошлой жизни. В учебке нам его вдолбили на подкорку так, что даже перемещение в другой мир не смогло стереть из памяти. Наконец тело разогрелось и было готово к свершениям. Вообще, своей физической формой нужно заняться серьезно. Надеюсь, возможность для этого тут найдется.

Через несколько минут из-за двери сарая высунулась Алена, укутанная в платок, сонная, но с улыбкой на лице.

— Доброе утро, Алена! Как спалось?

— Доброе, Гриша, благодарствую, — чуть улыбнулась девушка.

Алена умылась — и будто проснулась окончательно. Лицо чистое, румяное, с загаром. Толстая русая коса с ленточкой, на голове платок. Платье — поношенное, залатанное в нескольких местах, но сидело ладно.

«Вот бы приодеть девку… хоть сарафан посвежее ей справить», — подумалось мне.

— Алена, помогай с завтраком, — кивнул я на костер. — Вот кое-что из припасов достал.

Из сундука еще раньше вытащил и разложил на тряпице сухари, сахар, сало, круг колбасы и то, что осталось от копченого окорока. Алена глянула — и даже ахнула: давно таких яств не видала. Сразу забегала у костра, ловко управилась с мисками, стала хозяйничать, не задавая лишних вопросов.

Пока она хлопотала, я занялся чаем. Заварил покрепче, по-казачьи: насыпал заварки в кружку, залил кипятком, накрыл дощечкой и пошел к сараю. Дед уже не спал. Приподнялся на локте, пытался достать кисет, чтобы трубку набить.

— Ну что, встал, Гришка? А я уж думал, до полудня валяться будешь.

— Да где там… На дворе свежо, да и дел невпроворот. Ты как, дедушка, чувствуешь себя?

— Ничего, поживу еще. Кости, ноне, ломит, — пробурчал он.

— Давай-ка мы с тобой на воздух пойдем, поснедаем с утра.

Я помог деду подняться, подал папаху. Он, ворча, оперся на меня и, ковыляя, выбрался во двор, сел на лавку у стены. Зажмурился от солнца:

— Вот, другое дело. А то в сарае душно, словно в погребе сидишь.

Тут и Машенька показалась — босая, в длинной рубашке, растрепанная. Но стоило ей учуять запах еды — заулыбалась. Увидев меня, засмеялась и кинулась к Алене.

Я вернулся к костру. Запах разносился по двору. Машенька села рядом, терпеливо ждала. Соорудил небольшой дастархан, и мы расселись.

Хлеб, миски с кулешом, кружки с чаем, нарезанный окорок. С хлебом, правда, не густо. Дед придвинулся, Алена поставила перед ним миску с кулешом и кружку горячего куриного бульона — тот остался с вечера, она лишь разогрела. Позавтракали вчетвером. Каждый ел молча, только Машенька хихикала, глядя, как дед управляется с ложкой. Алена смотрела на всех и улыбалась, будто ненадолго забыла про беды.

— Алена, пойдите погуляйте с Машенькой, — попросил я, когда доели. — С дедом поговорить надобно.

Она только кивнула, взяла девочку и отошла в другую сторону двора, чем-то заняв ребенка.

— Дедушка, батю убили на тракте, — тихо сказал я и перекрестился.

Дед на какое-то время посуровел, по морщинистому лицу скатилась скупая слеза. Я стал рассказывать ему все по порядку: как мы от обоза отстали, как деловые в отца стреляли, как схлестнулся с графом Жирновским на дороге, как меня пороли. В общем, все-все, ничего не скрывая. Кроме, конечно, того, что в теле его внука теперь находится сознание взрослого человека из будущего.

— И матушку твою, и сестренок я не уберег, Гришка, — дед сжал кулаки и заскрипел зубами, по лицу вновь пробежала слеза. — Одни мы с тобой остались.

Я подошел, крепко обнял его:

— Все воздадим им сторицей, деда. И горцам, и графу этому доморощенному. И до деловых георгиевских доберусь, дай срок.

Отошел к костру и налил в две жестяные кружки, купленные на базаре Пятигорска, крепкого чаю. Протянул одну деду. Мы посидели какое-то время молча, каждый думал о своем.

— А это что за девчата? — кивнул он в сторону сарая.

— Так, деда, я их на тракте встретил. Переселенцы это, бывшие крепостные. Сейчас на Кавказ из России много народу едет — вот на них горцы и налетели. Кого порубили, кого в полон увели. А Аленка с Машенькой сбежать смогли. Так и встретил их бедолаг прямо на дороге.

— Ну и добре, пусть остаются, только вот где теперь жить будем? — дед крякнул. — Когда горцы налетели, так ироды дома жечь начали, а крыши-то у всех из дерева да соломы. Что-то успели потушить, а многое и погорело.

— Видел, деда, видел, — кивнул я. — И мы сладим, поправим хозяйство, дай только срок.

— Деда, — снова обратился я к старику, — расскажешь, что тут было? Как набег-то случился?

Дед медленно повернул ко мне голову, глаза его были яснее, чем вчера.