Нашел не сразу: неприметное здание с потемневшими бревнами, под двуглавым орлом, с выцветшей дощечкой у двери — «Станичное правление станицы Горячеводской». Привязав поводья к коновязи, я переступил порог. Внутри пахло кожей, дегтем и табаком. За широким столом сидел казак в поношенном мундире с густыми усами и внимательными, усталыми глазами. На табличке я разобрал: Есаул Степан Игнатьевич Клюев, станичный атаман.

— Чего тебе, хлопче? — голос у есаула был хриплый, привыкший отдавать команды.

Я, запинаясь, выложил свой рассказ. Про ярмарку, про смерть батьки Матвея на тракте, про одинокую могилу у дороги. Про графа — умолчал. А про встречу с абреками рассказал — иначе будут вопросы, откуда у мальца лошадки взялись. Голос немного дрожал, и это была не игра — это были эмоции пацана, которые частично достались и мне.

Есаул слушал, не перебивая, лишь изредка кивая, а потом тяжело вздохнул.

— Понял, сынок! Принимай соболезнования. Дело это скорбное и спуску не терпит. Документы надо оформить, как положено, честь по чести. Глядишь, и отыщут тех варнаков. Подожди-ка на улице, вызову, как все справлю.

Меня выпроводили на крыльцо. Я стоял, прислонившись к теплой стене, и гладил гриву одной из трофейных лошадок.

И тут по улице, звякая шпорами и поднимая клубы пыли, проехали трое всадников. Двое — в форменных мундирах, а третий… Я замер, леденея изнутри. Третий, в дорогом сюртуке, с надменным лицом и тростью в руке, лениво окинул меня взглядом — и этот холодный взгляд был мне знаком. Пальцы сжали гриву лошадки. Холодок пробежал по спине, заглушая боль в ранах. Не страх, а холодная ненависть. Это был он — Жирновский…

Его взгляд скользнул по мне, и на миг в глазах мелькнуло не равнодушие, а… оценка? Припоминание? Нет, узнать он не мог. Но он увидел что-то другое — оборванного, но не сломленного казачонка.

Я замер, вжимаясь в стену, стараясь стать незаметнее. Внутри все сжалось. Вот он, ублюдок, в нескольких шагах! Живой, разодетый и самоуверенный.

«Узнал? Черт подери, узнал ли он меня⁈ — пронеслось в голове. — Он что, не помнит мое лицо? Для него я был всего лишь грязным казачонком — одним из многих подобных. Мелькнул и вылетел из памяти.»

Жирновский что-то сказал своему спутнику в мундире, тот засмеялся, и троица двинула дальше, поднимая за собой облако пыли.

Я стоял, пока они не скрылись из виду, и только тогда выдохнул. Рука сама потянулась к запястью, к трем точкам, ища опоры. Адреналин отступал, оставляя привкус ярости. Так вот оно как. Чуть не убили, бросили подыхать в амбаре, как падаль — и даже не запомнили. Для него это было рядовым делом — вроде пнуть собаку.

Мысленно я уже приставил ствол к его холеному затылку и нажал на спуск. Но тут же, будто ледяной водой окатило, пришло отрезвление.

«Жаловаться есаулу? Да меня тут же примут как вора! Вспомнят и пропавшую буженину, и долбаную кастрюлю со щами, одеяло и ружье Семеныча. Для них — вполне весомые доказательства. А слово графа против слова сироты-казачонка? Закон тут на стороне сильного.»

Нет, нытье — не мой путь. Мой путь — терпение и холодная злость. Запомнил я его хорошенько. И свое ему еще верну. Не сейчас, но обязательно — и с торицей!

Я дал себе этот зарок. Это было уже не мальчишеское желание отомстить, а холодная, взрослая решимость.

— Эй, хлопец! Григорий! Прохоров! — Голос есаула выдернул меня из мрачных дум.

Я резко обернулся. Степан Игнатьевич стоял на крыльце, опершись о косяк, и глядел на меня:

— Иди сюда. Потолкуем.

Я старался не хромать — спина, черт бы ее побрал, все еще давала о себе знать. Поднялся по скрипучим ступеням и вошел в прохладную горницу.

Есаул грузно уселся за стол, отодвинув кипу бумаг.

— Ну, слушай сюда, сынок. Дело твое я оформил уж. Донесение о гибели твоего батьки, Матвея Игнатьевича, отправим в Ставрополь Наказному атаману Кавказского линейного казачьего войска Рудзевичу. Они уж там будут разбираться, им положено. Только вот дело, выходит, куда сложнее и горше. Из Волынской пять дней назад весточка пришла.

Он помолчал, глядя куда-то поверх моей головы, будто смотрел в донесение внутренним взором.

— Неладно там. Набег был, да и большой! А казаки станичные по приказу выступили на подмогу — почитай, одни бабы, дети и старики остались. С Божьей помощью отбились, но в полон девок много увели, да и стариков с бабами порубили. Дед твой, Игнат, как мог отбивался, да и его срубили… Ранен, слышал, но держится пока. Так что по закону-то хозяйство на тебя переходит, да только торопиться тебе надобно. Мы туда вчера отправили десяток проверить, да помощь оказать. Эх, пораньше бы тебе появиться — дак с ними бы поехал…

Весть ударила словно обухом по голове, заставив на миг забыть и о Жирновском, и о собственных ранах — дед, которого я в глаза не видел, но чью кровь теперь носил в себе, ранен. Остался единственный из рода, кроме меня самого. Холодная ярость на графа сменилась другим, острым чувством — долгом. Я обязан успеть.

— По закону, ты теперь, выходит, круглый сирота. Хозяйство отцовское в Волынской на тебя и переходит. Там, сказывают, хата да огород, может, еще пожитки. Если, конечно, что вообще осталось после горцев. Увы, не ведаю… Небогато, но что-то есть, — посмотрел он на меня своими уставшими глазами. — Вопрос — что ты теперь делать-то думаешь? Лет тебе, я гляжу, тринадцать с хвостиком. Мог бы тебя в кантонисты определить, на казенный кошт… Но, — он тяжело вздохнул, — не сахарная нынче служба для пацанов. Шкуру спустят или помрешь где-нибудь от поноса. Не хочу я на свою душу такого греха.

Я молча слушал, вживаясь в свою новую роль. Главное, чтобы дед меня дождался.

— Есть другой путь, — есаул понизил голос, будто сообщая нечто конфиденциальное. — Можешь остаться при станичном правлении здесь, в Горячеводской. Будешь на подхвате: коней чистить, двор мести, посылки разносить. Кров над головой будет, еда — не хитрая. А там, глядишь, и к службе подготовишься как следует.

Внутри меня все возмутилось — мыть полы и чистить навоз? Мне, прошедшему Афган и Чечню в XX веке? Сидеть здесь, подметая двор, пока дед умирает в станице? Нет. Это было бы предательством. И перед ним, и перед памятью отца Гришки, и перед самим собой.

— Благодарствую, Степан Игнатьевич, — сказал я, и голос мой прозвучал тверже, чем я ожидал. — Очень меня выручаете своей заботой. Но теперь у меня дорога одна — в Волынскую. Нужно деда найти: если жив — выходить, если… — я сглотнул, — то хоть по-человечески похоронить.

Клюев кивнул, довольно хмыкнув.

— Знал, что так ответишь! Вижу, парень, не промах. И с абреками вот справился — это о многом говорит. Ладно, переночуешь тут, а с утра снарядишься в путь. Дам тебе сопроводительную бумагу, что ты не бродяга какой, а казачий сын, по делу надобному следуешь. Лошади у тебя есть — и то хорошо. Ступай сейчас к денщику Федоту. Он тебе покажет сарай для твоих лошадок и где самому приклонить голову.

Я поклонился, развернулся и вышел на крыльцо. Солнце уже близилось к закату. Воздух был полон вечерних звуков и запахов, но теперь они казались чужими.

«Ну что ж, Гриша… — мысленно пробормотал я, глядя на заходящее солнце. — Выходит, не будет мне тут передышки.»

Я спустился с крыльца и направился к коновязи, к своим тощим, но бесценным трофеям. Впереди была ночь перед дорогой домой.

Денщик Федот, сутулый и жилистый, оказался не из разговорчивых. Провел меня в глухой сарай с запахом сена и конского пота, махнул рукой на свободный угол.

— Вот стойла для твоих животин, а тут и себе постелешь. С водой сам разберешься, колодец во дворе.

Бросил охапку сена для подстилки и удалился, не попрощавшись. Ну и ладно, болтливость его мне ни к чему.

Развьючил лошадей, убрал седла и свою поклажу в дальний угол. Осмотрел еще раз свои «трофеи» при свете лучины. Лошадки и правда были худые, костлявые какие-то, но зато глаза умные, с огоньком. Хохотнул я вслух. Та, что поспокойнее — гнедая, с белой звездочкой во лбу, — показалась мне надежнее. Вторая, вороная, нервная, все время дергала ушами и переступала с ноги на ногу. Ее, пожалуй, и сбыть придется. Лишний рот, да и деньги сейчас не помешают.