С утра, после бега, — подтягивания на перекладине. Первые дни выжимал по пять, потом, отдышавшись, делал еще подход. К концу недели дошел до десяти.

Следом — упор лежа: по два десятка отжиманий. Приседания — сорок. Пресс прямо на земле, подстелив бурку.

После первого дня такой тренировки все мышцы забились, еле разгибался. Но потом ничего — тело к нагрузкам привыкло. Даже дед заметил, что плечи шире стали.

Ножи достал трофейные, да еще те, что на малине нашел. Набралась уже целая коллекция. Отобрал три — с более-менее нормальным балансом. Место выбрал у старой груши: установил щит из двухдюймовых досок, как мишень, и стал восстанавливать навыки метания ножей.

Метал не «от живота», как пацаны любят, а из плеча, с проворотом кисти, чтобы острие входило ровно.

Первые разы нож ложился плашмя, отскакивал. По привычке ругался. Когда перенес вес на переднюю ногу, отвел локоть, выдохнул и пошло бодрее.

За вечер довел результат до пяти попаданий из десяти. К концу недели стало шесть-семь. Ножи, правда, никудышные — в ближайшее время решил у станичного кузнеца заказать новые.

Пронька все время рядом крутился — больно интересны ему были мои занятия. На третий день попросил:

— Гриша, возьми и меня. Я бегать буду. И нож кидать тоже хочу уметь, как ты.

— Бегай, конечно, — сказал я. — Только без дурости.

Он старше меня на год, выше на голову, но характер мягкий. Хороший парень, легко с ним.

На пробежке шел рядом: сперва крякал, потом втянулся. На турнике подтягивался хуже, зато упор лежа держал дольше.

Вечером — рукопашка на траве. Ставил ему стойку: ноги, пятка чуть наружу, плечи свободны. Учил держать дистанцию, не бросаться корпусом. Пронька злился, норовил в клинч войти, но валился от подсечек.

Я не бил в полную силу — учил. Все равно за три первых спарринга ни разу меня не одолел. Но, что удивительно, не злился. Слушал внимательно и на ус наматывал.

Патроны к Лефоше перебрал, подумал, что надо заказать удобную ременную систему под два этих ствола. Все-таки двенадцать выстрелов за раз — это вам не баран чихнул.

Кольт «Нави» тоже почистил и перебрал. Дед пару раз покосился, когда я с оружием возился, но молчал. Я же особо языком попусту не молол.

Режим вышел плотный. Утром — пробежка с шести до семи, потом турник и силовые минут на тридцать, потом работа по дому и с Мироном у бани.

После полудня — траншея под трубу, глина, камень. Перед закатом — ножи и спарринг с Пронькой. На сон все равно оставалось достаточно времени.

Уже через неделю я явственно почувствовал прогресс. Но останавливаться и не думал — этим заниматься надо регулярно.

На восьмой день, еще до зари, я ушел на пробежку один. Воздух стоял прохладный, местами сырой. Тропа шла вдоль овражка, потом выводила к кустам терновника. Там всегда приятно пахло мятой.

Я чуть сбавил шаг, слушая, как где-то вдали мычит корова. Шел ровно, ни о чем не думая, и вдруг краем глаза поймал тонкую, едва заметную линию поперек тропы.

Остановился в полушаге — это был конский волос. Натянут низко, у щиколотки. Если бы шел быстрее — зацепил бы. Слишком хорошо помнил, чем такая беспечность аукнулась мне совсем недавно в Пятигорске.

Я присел на корточки. Волос уходил в куст. Там к нему был привязан короткий сучок, а дальше — пустая бутылка, подвешенная на веревке. Чуть дерни — стекло загремит о железное кольцо, сработает сигналка. Та самая, как в Пятигорске.

Ничего нового. Только не здесь же, не в ста шагах от околицы. Я поднял голову и медленно огляделся.

На влажной земле рядом — отпечаток каблука. Не знакомый: гвозди странно вбитые, и пятка широкая. Хотя мало ли — я и у своих станичников под ноги не заглядывал.

Чуть дальше — свежий копытный след, без осыпи. Лошадь шла шагом, не трусила, и след от нее тянулся к балке.

За кустами, внизу оврага, кто-то тихо кашлянул — и тут же замер.

Я не двинулся. Стоял, считая про себя «раз-два-три», и думал только о том, что кто-то поставил сигналку прямо на месте моей обычной пробежки. Да еще так, чтобы зацепил ее я. Или Пронька, если бы выбежал раньше.

Сделал еще шаг вперед — и тут в балке щелкнул курок.

Щелчок был глухой, но вполне узнаваемый. Я бросился в сторону, перекатываясь по мокрой траве. Почти сразу бахнул выстрел — пуля прошла где-то над плечом, срезав ветвь терновника.

«Выходит, ждал, уже готовый к стрельбе. Это не залетный персонаж», — мелькнуло в голове.

Я откатился за куст, в руке появился револьвер. В овраге запахло порохом. Места, откуда стреляли, с этой позиции я не видел. Черта с два — может, у него и второй ствол имеется, рисковать своей шкурой не хочется вовсе.

— Эй! — крикнул я. — Кто стреляет⁈

Ответом стало еле слышное шуршание — кто-то отползал, стараясь уйти в сторону балки. Я, прижимаясь к земле, осторожно выглянул.

В стороне ручья мелькнула тень: человек в темной накидке, возможно, бурке, пригибаясь, вел за уздцы лошадь. Старался прикрывать корпус животным. На лице — намотан платок. Ковбой, черт бы его побрал.

«Горец? Нет, не похоже. Станичник? Тоже маловероятно. Кто это, твою дивизию?»

Подождал еще секунду и, когда фигура почти скрылась за камнями, метнулся вниз по склону, стараясь идти вдоль ложбины, чтобы под ногами не скрипел песок. Меж кустов мелькнула белая лошадь, и неизвестный вскочил в седло.

— Стой, урод! — рявкнул я.

Он обернулся, в руке блеснул ствол револьвера. Я успел выстрелить первым. Лошадь дернулась. Седока развернуло назад, но он удержался и рванул поводья. Тоже выстрелил в мою сторону, но толком прицелиться не успел — пуля ушла куда-то в ту степь.

Пара секунд — и всадник исчез за холмом. Я бросился следом, но тропа вилась между кустами, а дальше уходила на каменистый откос. Снизу донеслось цоканье копыт — уходит.

Я стоял, переводя дыхание, и пытался понять: «Что это было?»

По всей видимости, меня тупо хотели подстрелить. Знали мой регулярный маршрут, подготовили засаду и отход грамотно спланировали. И сигналка эта хитрая — видать, на тот случай, если стрелок зазевается, должна была его в чувство приводить. Такой себе датчик движения XIX века.

Я вернулся на тропу, осмотрел место выстрела. Ничего, кроме тех же самых характерных следов, не обнаружил. Тогда пошел к месту своей первой лежки и стал искать, куда могла угодить пуля.

Помнилось: срезала ветку кустарника, а дальше… Провел мысленно линию огня и уперся взглядом в ствол сосны, отыскав место попадания. Подошел и, расковыряв ножом, вытащил пулю.

В том месте, куда она угодила, дерево было рыхлое, изъеденное жучками — видимо, поэтому форма почти не деформировалась. Покрутил ее в руках. Пуля яйцевидной формы. Прикинув так и этак, пришел к выводу, что, скорее всего, «доброжелатель» стрелял в меня из винтовки Дрейзе 1849 года.

Редкое в этих краях оружие, разве что случайно попадает. В мой первый визит в Пятигорск такая была в оружейной лавке, а во второй — уже не нашел.

Возвращался после своих изысканий уже ближе к девяти утра, а в голове все еще звучал тот выстрел. Никаких новых догадок не появлялось.

Лошадь под навесом у калитки тихо заржала, встретив меня. Я провел рукой по холке, прислушался — во дворе тихо, только петух у соседей разорался.

Дед сидел на лавке, в новой жилетке. Увидев меня, сузил глаза.

— Где долго шляешься, Гриша?

— Бегал, — коротко ответил я. — Все как обычно.

— А морда у тебя — будто только из драки, — буркнул он. — Говори, что стряслось.

Я молча достал из-за пазухи пулю и положил ему на ладонь. Старик поднял бровь.

— Это что еще за таке?

— Стреляли в меня, деда. Там, где я бегаю, сторожок поставили. Хорошо, волос приметил и стрелку сигнал не подал. Если бы проморгал…

Дед помолчал, долго крутил пулю между пальцами, потом тяжело выдохнул: