Через какое-то время видимость в парилке стала нулевая — соль стояла в воздухе плотной завесой и медленно шапкой опускалась от потолка к полу. На языке и коже она ощущалась. Для дыхания — самое милое дело, знаю по опыту.

Дед, весь красный, сидел в старой папахе:

— Добре, внучек… Ох, хорошо… — только и мог выговорить он.

Когда жар стал нестерпимым, первым не выдержал Пронька:

— Все, я больше не могу! — рванул к выходу и с гиком сиганул в пруд.

Мы посмеялись и полезли следом. Резкая смена температуры будто ударила по всему телу, кожа покрылась мурашками. Пруд был ледяной, но после бани — самое оно. Я всплыл, отфыркиваясь, глотнул воздуха. На небе уже светились первые звезды. Голова была легкой и пустой — все заботы будто отползли куда-то прочь.

Вылезли, завернулись в холстины и уселись за стол на веранде, запалили керосиновую лампу. Сидор уже разливал пиво по кружкам.

— Ну, за баню, братцы! — Сказал Трофим.

— За баню, — хором ответили все.

Пиво оказалось с легкой горчинкой. Шло хорошо, особенно после пара. Я много не пил — возраст все-таки — перешел на холодный квас.

Взял кусок тарани — суховатая, жесткая, но соленая в меру. Трофим, обсасывая хвост леща, говорил:

— Вот это дело, братцы. Я прямо заново родился. Теперь, пока такую баню у себя не выстрою, спать не смогу.

Мы захохотали.

Посидели недолго. Поговорили про урожай, лошадей, охоту. Даже дед, обычно молчаливый, рассказал пару историй со службы.

Потом снова полезли в баню, но уже без сильного жара — просто посидеть, подышать. И снова — в пруд. Тело стало легким, будто всю накопившуюся с того дня, как я очнулся в графской усадьбе, усталость кто-то снял рукой.

«Вот ради таких моментов и стоит жить», — мелькнуло у меня в голове, когда я, сидя по шею в прохладной воде, смотрел на звезды.

На следующее утро я, как и договорились, встретился с Яковом у ручья. Пластун подошел к делу всерьез. Показывал, как перемещаться по лесу, по камням, по траве. Объяснял, как боковым зрением подмечать кочки, ветки, где ступать, а что обходить.

— Переноси вес плавно, как кошка. Во-от. Добре. Но еще трудиться и трудиться тебе, казачонок.

Я старался, но с первого раза многое не выходило. Ноги путались, ветки хрустели под сапогами. Яков только хмыкал:

— Не спеши. Терпение — первое дело пластуна.

Днем, возвращаясь домой, увидел у лавки Кострова группу людей. Офицеры о чем-то оживленно говорили с атаманом. Лещинский стоял поодаль — серый, вымотанный, зенки бегают. Он поймал мой взгляд, и в тот миг в его глазах мелькнула такая ненависть, что я сразу понял: нужно быть начеку.

К вечеру Захар принес весть: Лещинский исчез. Собрал пожитки, взял казенную лошадь и ушел по тракту.

— И не один, — добавил Захар. — У него, кажись, помощник объявился из Пятигорска. Атаман велел усилить дозоры.

Перед сном я еще раз проверил калитку, запер ее на щеколду. Сам лег в сенях, положил рядом револьвер. Спал чутко, просыпался от каждого шороха.

Под утро, когда небо только-только начало сереть, сквозь сон услышал, как тихо скрипнула калитка. Резко вскочил, схватил оружие и выскользнул во двор.

Тишина. Лишь ветер шевелил верхушки деревьев. Я шагнул к калитке — и вдруг почувствовал резкую, острую боль.

Успел только краем глаза заметить, как валюсь меж двух бочек. И в тот же миг сознание оборвалось.

Кто-то поглаживал меня по руке. Я открыл глаза рывком и увидел потолок, беленые стены нашей хаты. Пахло травами и чем-то терпким, аптечным. Это был наш дом. А рядом сидела Машенька с испуганными глазами. Живой, а это уже неплохо!

— Проснулся⁉ — пискнула она, и сразу, закричала: — Матушка! Деда! Гриша очнулся!

Я попытался поднять голову, но тело отозвалось болью под ребрами, и вдохнуть полностью не смог, словно грудь стянули чем-то.

В дверях показалась Алена и внимательно на меня посмотрела. За ней дед тяжело дышал, бегом что ли бежал?

— Я… дома? — прохрипел я.

— А где ж тебе еще быть, — пробормотала Алена, подходя ближе и улыбаясь. Она положила ладонь на лоб, проверяя температуру. — Горячий еще, но не такой, как ночью.

Маша сунула мне кружку с водой, придерживая за край. Я сделал пару глотков — и сразу полегчало.

— Что… со мной?

Алена присела на край лавки, поправила мою повязку.

— Пуля тебе бок подрала. Мяса кусок, считай оторвало, — сказала она спокойно. — Крови много потерял. Но жить будешь! Когда упал, еще и головой о бочку видать приложился, вот и выбило сознание, лежишь теперь пришибленный который день, как чурбак.

— Ага… — хмыкнул я, стараясь не морщиться.

— Крови много было, Гриша! Мы еле тебя в хату донесли. Думала — все… — выдохнула она, — ты лежал, как полено, горячущий и бормотал что-то.

Дед хмыкнул, подошел ближе, взглянул на меня из-под кустистых бровей:

— Ничего, на ноги поставим! Кости целы, мясо нарастет.

Маша торопливо кивнула, подтверждая слова деда:

— Я за ручку тебя держала. Ты дышал тяжело, так мне страшно было.

Я взял ее ладошку: — Спасибо, малая, — повернул голову на Алену, — долго я… так лежу?

— Так третий день пошел уже. То откроешь глаза, то опять в сон.

— Живой — и то хлеб, — выдавил я.

Алена скривила губы: — Живой… А вот если б Яков с казаками тебя не вытащили…

Дед кашлянул: — Яша придет, говаривал, что вечером заглянет, сам все поведает.

Больше спрашивать ничего не стал, а попив воды опять уснул.

Вечером пришел Яков. Вид у него был такой, будто он всю ночь по лесу шастал: сапоги в пыли, на черкеске разводы и кровь на левом рукаве. Он кивнул деду, потом Алене, опустился на лавку рядом со мной. Сидел молча, глядя куда-то в пол. Я не торопил — видно, что человек устал.

Провел ладонью по лицу и сказал: — Ну добре, что живой, Гриша!

— Как видишь, — буркнул я, устраиваясь поудобнее. — Ты почему в таком виде?

Он хмыкнул: — А каким мне быть? Мы Лещинского, как волка гнали. Только серый мечется, а этот дорогу нужную знал.

Яков замолчал, потом начал рассказывать:

— Он как в тебя пальнул, сразу из станицы наутек бросился. Мы по следу пошли, — начал он. — С ним вместе помощник его был. Кони у них свежие, так что уходили споро. Но и мы не лаптем щи хлебаем! — Он глянул на меня краем глаза.

— К полудню стали нагонять. Думали сейчас схватим. А они свернули в балку. Там тропа есть неприметная, будь она проклята. Мы о ней не знали. Только старые пастухи, может, ведают. — Он выдохнул, его плечи осели.

— Мы только в балку сунулись — с двух сторон началась стрельба.

Помощник Лещинского уже подраненный был, он и лег первым, — Яков отпил квасу из поданной кружки, — наш Костя схватил пулю в бедро, крови было жуть как много, — Яков провел пальцем по краю рукава. — Это она.

— А второй? — спросил я.

— Лещинский успел уйти. Мы сунулись было по следам, а там самострел сразу, вот и замешкались. Пока разбирались, он уже ушел.

— Ты говоришь — помощник его? — уточнил я.

— А кто же еще — я узнал его сразу, — кивнул Яков. — Тот, что с ним в том дворе тогда стоял. Губа разбита, но по одежде, волосам и бороде — он это.

Яков потер руки: — А вот сам Лещинский… — он замолчал, подбирая слова. — Не должен был уйти, он так дорогу знать не мог. Сам-то тут недавно.

— То есть? — спросил я.

Яков поднял взгляд: — То есть кто-то его провел, сам он бы не ушел. Там тропа ломаная, камни после дождей осыпались. А он прошел быстро, да еще и с конем.

В хате наступила тишина. Яков покосился на дверь, убедился, что никто не подслушивает.

— Я тебе так скажу, Гриша… — произнес он тихо. — Кто-то из наших его провел. Там кроме Волынских никого и не бывает.

— М-да, вот тебе бабушка и Юрьев день! — вздохнул я.

— То-то и оно! Мы утром по следам пройдем, как ребята оклемаются. Ты давай поправляйся скорее. Нам еще с тобой разбираться, что там у Лещинского, да Савелия Кострова были за дела, и ты каким боком приплетен к этому делу.