Я специально прошелся по улице — у Костровой лавки двери были прикрыты, но голоса доносились, и, кажется, там кто-то ругался.

— Поздно нынче, Савелий, — сказал я, остановившись. — Лавку разве не закрываешь?

— Закрываю, — отозвался он изнутри, будто с трудом. — Сейчас, Гриня, досыплю сахар — завтра чтоб не бегать.

— Досыпай, — кивнул я и пошел дальше.

Вернувшись, я задержал калитку ладонью и подумал, что на щеколду буду закрывать. Так-то в станице у всех двери в хату и ворота почти всегда открыты. На ночь посажу Проньку — пусть лежит в сенях, а сам сяду под окном. Предчувствие нехорошее.

На закате я уселся под окном, скрывшись за двумя высокими коробами, плетеными из лыка. У нас в деревне в прошлой жизни такие называли пестерь. Они иногда небольшие бывают, а эти — здоровые. Помню, у меня такой был с лямками — по грибы ходить.

Рядом со мной лежал небольшой перекус: два куска пирога да кувшин с квасом. Я сделал глоток и замер. Откуда-то потянуло табаком. Раздался свист — знакомый, похоже, такой сегодня уже слышал.

— Ну, давай заходи на огонек, ублюдок, — сказал я одними губами. — Поговорим по душам.

Внезапно кто-то перегнулся через калитку и откинул щеколду. Во двор, пошатываясь, ввалился невысокий человек. Лунный свет на мгновение упал на его лицо. Это был лавочник Костров. Без шапки, одежда порвана, из разбитой губы сочилась кровь.

Я поднялся с земли. Он сделал шаг в мою сторону, дрожа, протянул какой-то маленький темный предмет.

— Держи… — прохрипел он и тут же рухнул на землю, успев выдохнуть: — От Лещинского… Все знает…

Я рванулся к нему, но в этот момент с улицы в калитку уверенно вошел сам Лещинский и достал из-за пояса револьвер.

— Ну что, казачонок, — тихо сказал он, — похоже, пора заканчивать наши игры.

Я переводил взгляд с Лещинского на Кострова, растянувшегося на земле, и пытался быстро сообразить, как действовать дальше. В моем сундуке-хранилище уже лежал ключ, который лавочник в последний момент успел мне передать.

Костров дергался, будто воздуха не хватало. Сомнений, что это работа Лещинского, у меня не было. Помощник полицмейстера держал в опущенной руке револьвер. На меня ствол пока не навел, но на выстрел с такой дистанции ему хватило бы пары секунд.

— Так, казачонок, — тихо сказал он, — вот оно что у вас тут творится…

— Тут у нас раненый человек, — ответил я так же спокойно.

Лещинский щурился, разглядывая меня и Кострова.

— Этот торговец, — он кивнул на тело, — замешан в деле о пропаже казенных денег. А ты… — он сделал шаг ближе, — ты, голубчик, похоже, тоже в курсе. И, думается мне, к этому делу причастен. А теперь вот прямо у тебя во дворе свидетели умирают.

Говорил уверенно, без спешки, как человек, который считает, что полностью контролирует ситуацию.

Я понимал, что меня либо попытаются задержать, либо завалят прямо здесь, поэтому все тело было напряжено. В любой момент был готов выхватить револьвер — тот, что за поясом, или второй, из сундука.

— Оружие на землю, казачонок, — бросил он. — И пройдемся до правления. Говорить будем, вопросов к тебе очень много.

Я ухмыльнулся, стараясь не показывать лишних эмоций:

— В станице все допросы только через атамана.

Он не успел ответить. За моей спиной хлопнула дверь хаты, выскочил дед — босой, злой, с кочергой. Аленка — бледная, но решительная. Надеюсь, хоть Машку не разбудили.

Из-за плетня уже виднелись головы соседей: Савелий, Пахом, а Трофим без разговоров двинул на наш двор через открытую калитку. Послышались удаляющиеся шаги — Пронька, как я ему и велел, умчался к атаману Строеву.

Самое простое сейчас — завалить этого напыщенного индюка прямо здесь, и делу конец. Но скрыть такое будет невозможно. А убийство чиновника, да еще и такого уровня… Никто меня от суда не защитит. И все, что я делал до этого момента, пойдет прахом: придется в бега уходить, бросать родных, дом, да и вообще менять планы на жизнь.

Да и с загадкой, доставшейся мне от деда в XXI веке, в таком случае разобраться будет ой как непросто.

Лещинский понял, что момент упущен. Оскалился, напустил на себя важный вид:

— Так. Хорошо. Тогда все сейчас же идем в правление.

— Пойдем, — спокойно сказал я.

— Не спешите, Алена, надо Кострова постараться выходить, плохой он!

Девушка метнулась к лавочнику, Трофим остался ей помогать. Мы вышли из двора, за нами шли соседи. В некоторых домах на улице загорался свет. Станица, несмотря на поздний час, потихоньку приходила в движение.

Гаврила Трофимыч встречал нас уже на пороге, словно стоял тут с самого утра. Лещинский протянул бумаги.

— Здесь предписание, — сказал он, — о проведении розыска казенных средств. Есть основания полагать, что некоторые, — он перевел взгляд на меня, — местные жители причастны…

— Основания извольте? — атаман поднял бровь. — Так ты мне эти основания и покажи, Александр Яковлевич.

Пока Лещинский рассказывал свою историю, я стоял в стороне, возле стола. Увидев карандаш и бумагу, нацарапал короткую записку для атамана: «У Кострова был ключ, сейчас он у меня. Есть какой-то тайник».

Сунул ее Гавриле Трофимычу, когда Лещинский отвернулся к окну. Тот прочитал, не привлекая внимания чиновника, и глаза атамана дернулись.

«Понял. Молчи», — прочитал я по его губам.

А Лещинский пел соловьем:

— … и потому прошу выдать мне этого мальца для допроса. Я обязан проверить его связи с покойным торговцем.

Атаман медленно поднялся.

— В станице порядок такой, — негромко сказал он. — Без моей воли никто никого не может допросить, арестовать. Хотите допросить — допрашивайте при мне.

Лещинский побледнел.

— Это возмутительно, — процедил он. — Я действую по указанию полицмейстера.

— Ну так кто же вам мешает, действуйте, отчеты свои составляйте, — спокойно ответил Гаврила Трофимыч. — А вот про допросы, да тем более обыски, я уже поведал.

Лещинский хотел было взорваться, но, увидев у окна правления толпу с фонарями, сдержался и вышел, громко стукнув дверью.

Два следующих дня прошли как обычно. Напряжение чувствовалось, но чиновник с горизонта пропал. Он все еще был в станице, что-то копал, народ опрашивал.

Я примерно догадывался, что он связан с найденными в схроне деньгами и имеет нездоровый интерес до меня, любимого. По-простому говоря, ему какого-то черта нужно отправить меня на тот свет. И вот это как раз я и не понимал.

Под руководством Мирона мы с Трофимом и Сидором почти закончили веранду возле бани. Каркас стоял, полы настелены. На крыше будет черепица — по остаткам посчитали, как раз хватает закрыть. Сидор, как всегда, работал молча, а Трофим то и дело шутил:

— Гришка, ты когда из бани выбежишь, портки наденешь али так сиганешь в свой пруд? — после каждой своей шутки он ржал громче всех, как конь.

Печник Ефим перебрался в дом. Поднял там такую пыль и грязь, что Аленка только вздыхала, бегая с тряпкой.

— Да когда ж он закончит, Гриша? — жаловалась она тихо. — Спасу нет. Опять глину месит, а стены ведь заново белить придется, пылюки видал сколько?

— Потерпи, — успокаивал я. — Говорит, на три дня работы. Зато печь будет как новая, готовить — одно удовольствие.

В комнатке Машки с Аленкой наконец появились кровати. У Машки — детская, которую эта проныра сразу полюбила. Она совсем освоилась в доме, бегала за дедом по пятам.

— Дедуля, а сделаешь мне куклу? Только красивую?

Дед кряхтел, но в итоге поддался. И вот сидит уже сколько времени, вырезает из липы новую игрушку.

— Сиди смирно, не мешай, — оговаривал он девчушку, когда та под руки лезла. Ворчал-то он ворчал, но глаза смеялись.

— А у нее коса будет? — спрашивала Машка.

— Будет, будет тебе коса. Пойдем, вон у Гришкиной Звездочки хвост отрежем и косу кукле заплетем.