Потом он перевел взгляд на меня. Я, измазанный в крови, с порванным рукавом, выглядел не лучшим образом. В глазах надзирателя на миг мелькнуло настоящее удивление.

— Тьфу ты… — выдохнул он.

Он сделал шаг, на полу звякнуло. Посмотрел вниз, улыбнулся. У ног валялась заточка бугая. Надзиратель быстро наклонился, прикрыл ее носком сапога и уже оттуда, незаметно для остальных, сунул за пояс.

— Сами сцепились? — хмуро спросил он, ни к кому не обращаясь.

В ответ повисла пауза.

— Сами, — глухо сказал кто-то с верхних нар, не глядя на меня.

— Ты, казачонок, — медленно проговорил он, — шибко бойкий, гляди у меня.

Он ткнул в мою сторону дубинкой, не дотрагиваясь.

— Тихо себя веди, — обвел взглядом камеру и добавил: — И вы, шоб как мыши!

Дверь глухо захлопнулась, засов лязгнул. В камере повисла тишина. Потом кто-то осторожно шевельнулся на верхних нарах, скрипнула доска.

— Эй, казачонок, — негромко сказал тот самый крестьянин в рваной рубахе. — Дай руку-то гляну.

Он держал клочок серой тряпки. Где ее взял, я не заметил.

Я кивнул.

Но, достав из-за пазухи, а на самом деле из сундука, моток чистой материи на такой случай, начал перевязку.

— Дерешься ты не по-нашему, — пробурчал старик на соседних нарах. — Глядишь, живым до утра доживешь. Ночью вполглаза спи, тебя, похоже, списали.

— Благодарствую, дяденька, — ответил я.

Те двое на полу стонали, но в мою сторону не смотрели. У здоровяка нос распух — похоже, перелом знатный, и видать не первый. Худой до сих пор шипел, хватая воздух.

«Второй попытки сегодня не будет», — прикинул я.

Народ успокаивался: кто-то снова завалился и захрапел, кто-то лежал, глядя в потолок. Горцы молчали, но смотрели на меня внимательнее.

Я откинулся спиной к стене, вытянул ноги, насколько позволяли условия.

«Ну что, — подумал я. — Добро пожаловать в Ставропольский санаторий».

Потом мысли потянулись к своим. Яков сейчас, наверное, весь извелся.

«Если, конечно, кто-то вообще видел, куда я пропал», — уточнил сам себе.

По закону до четырнадцати лет я, как ребенок без права подписывать хоть что-то серьезное. Значит, если решат меня оформлять, предъявлять будут деду в станице.

«Вот уж во радость будет, — поморщился я. — Прокатился внук до города».

— Спи, казачонок, — вдруг бросил старый солдат. — Завтра думать будешь.

Я попробовал устроиться поудобнее. Бок ныл, плечо пульсировало. Шум в камере постепенно стал однообразным: чей-то храп, чье-то бормотание, сопение в углу. Я еще раз прокрутил в голове драку, перекошенную рожу Брянчанинова и сам не заметил, как провалился в сон.

— Подъем, паразиты!

Волчок в двери хлопнул. Кто-то, матерясь, сел на нарах. Я рывком поднялся — и тут же пожалел: в боку прострелило.

— Держи, сволота, — бросил надзиратель.

В дверь протиснули ведро воды и деревянный ящик. Там — черные горбушки хлеба, неравными кусками.

Пока народ делил хлеб, я зачерпнул ладонью воды из ведра, сполоснул рот, смыл кровь. Небольшой кусок хлеба в итоге все-таки достался. Припасы из сундука, конечно, я светить не собирался.

— Прохоров! — рявкнул вдруг из коридора знакомый голос.

Волчок откинулся, появилось лицо надзирателя.

— На выход.

— Ну, малец, удачи, — сказал кто-то.

Надзиратель открыл дверь, отступил в сторону, пропуская меня.

— Пошел, казачонок, — буркнул он.

В кабинете стоял табурет, у стены — стол. На столе аккуратными стопками — бумаги, рядом чернильница, песочница, несколько перьев. На стене над столом висел портрет государя, в углу — маленькая икона в потемневшей рамке.

За столом сидел мужчина лет сорока, с тяжелой челюстью, в мундире с погонами. Пристав, по виду. Рядом — жандармский унтер, тот самый, с синим околышем.

Сесть мне не предложили, пришлось стоять лицом к этим деятелям. Руки были свободны, но рядом, в шаге за спиной, встал городовой с саблей.

Пристав поднял глаза от бумаги, посмотрел на меня. Взгляд скользнул по разбитой губе, по распухающему глазу, по порванному рукаву.

— Так, значит, это и есть наш герой, — произнес он сухо.

— Так точно, ваше благородие, — отозвался жандармский унтер.

Пристав взял верхний лист, потряс, расправляя.

— Прохоров Григорий, — прочитал он. — Станица Волынская. Тринадцать лет.

Голос у него был уставший, будто все это ему уже надоело, но бумага требовала.

— Обвиняется в следующем, — продолжил он, не отрываясь от листа. — Нападение на лицо благородного происхождения. Нападение на экипаж, принадлежащий семье господина губернатора Ставропольской губернии Брянчанинова.

Унтер чуть заметно дернул уголком рта.

— Сопротивление законной власти при задержании. Уничтожение вещественного доказательства… — он бросил на меня быстрый взгляд. — То есть шашки.

Я сжал зубы.

— Что-нибудь добавить хочешь? — спросил он.

— Да, — ответил я. — Там, на улице, никого не интересовало, кто на кого первым полез.

Унтер криво усмехнулся.

— Ты сейчас не на казачьем кругу в станице, казачонок, — произнес он. — Здесь интересует, согласен ли ты с тем, что уже написано. Ты, — он поднял на меня глаза, — Алексея Петровича оскорблял?

— Нет, — сказал я.

— Экипаж задержал? — уточнил тот.

— Да, — кивнул я. — Иначе бы он меня раздавил.

— А как господин Брянчанинов оказался в грязи?

— После того, как начал орать и махать тростью, — пожал я плечами, поморщившись от боли. — Он ударил меня тростью в грудь, я отступил в сторону. Он на ровном месте и сел.

— Слушай сюда, Прохоров, — сказал он, чуть наклонившись вперед. — У тебя два пути.

«Началось», — подумал я.

— Первый, — спокойно продолжил он, — ты признаешь, что повел себя неподобающим образом. Что горяч, молод, не рассчитал силы. Мы записываем это как дерзость по неопытности, господин губернатор ограничится взысканием и внушением твоим старшим.

— Второй, — голос стал жестче, — ты начинаешь спорить. Утверждать, что господин Брянчанинов во всем виноват сам, что офицеры и городовые лгут, бумаги неправильные.

Он поднял бровь.

— Тогда дело пойдет дальше. А тебя и по этапу дальше можно отправить. Там, — поднял он палец к небу, — такие ухари, что мигом окажешься пятнадцатилетним.

— Я никого не оскорблял, — повторил я. — И тем более не нападал первым.

— Я тебя услышал, — сказал пристав.

— Записываю: «На вопрос, признает ли, ответствовал, что нет. Считает себя невиновным», — проговорил писарь.

Перо снова заскрежетало.

— Шашка, — напомнил унтер. — Уничтожение вещественного доказательства.

— Это мое оружие, — сказал я. — Родовое.

— «Проявил упрямство и не раскаивается», — добавил пристав.

Наконец пристав откинулся на спинку стула и сложил листы в одну кучку.

— Итак, — произнес он, словно подводя итог уроку. — По совокупности считать казака Прохорова Григория виновным в дерзком поведении, оскорблении словом и делом лица благородного происхождения, в сопротивлении законной власти при исполнении ею обязанностей.

— Сейчас прочтем тебе протокол, — устало сказал пристав. — Подпишешь.

— А если не подпишу? — спросил я.

— Найдем, кому подписать, — равнодушно пояснил унтер. — До четырнадцати лет все равно за тебя старшие отвечают.

Писарь зачитал протокол монотонным голосом.

— Вот здесь распишись, — сказал пристав. — Для порядка.

Он уже потянулся к песочнице, как вдруг в дверь требовательно постучали.

— Занято! — раздраженно бросил унтер.

— Ваше благородие, — послышался из коридора голос городового, — к вам господин штабс-капитан Афанасьев. По срочному делу.

Пристав поморщился.

— Пустить, — нехотя сказал он.

Дверь открылась.

На пороге стоял Афанасьев — тот самый, ради которого я вообще в этот город ехал. Мундир, выправка, на лице — легкая усталость.

Он оглядел комнату одним движением.

Задержал взгляд на мне, на моей разбитой физиономии, на порванной черкеске. Потом перевел его на стопку бумаг в руках пристава.