Впервые за долгое время у меня было право на паузу. Право остановиться, отдышаться, подумать о чём-то, кроме работы.

И я собирался использовать эту паузу, чтобы разобраться со своей личной жизнью.

Но сначала — магазин.

Дорогой продуктовый магазин на углу Вишневой и Мира — тот самый, мимо которого я раньше проходил, даже не глядя на витрины, — встретил меня прохладой климатической системы и запахом свежей выпечки.

Я взял корзину и двинулся вдоль полок, не глядя на ценники. Странное ощущение. В прошлой жизни — и в начале этой — я привык считать каждую копейку, взвешивать каждую покупку, выбирать между «нужно» и «хочу». А теперь…

Теперь у меня были деньги. И я мог позволить себе… ну, практически всё.

Свежий стейк — толстый, мраморный, идеально выдержанный. Я взял два.

Спаржа — нежная, зелёная, с тонкими стеблями.

Сливки — настоящие, жирные, не то порошковое безобразие, которым торговали в обычных магазинах.

Сыр — пармезан, выдержанный, с кристалликами соли внутри.

Вино — бутылка красного, итальянского, с названием, которое я не мог прочитать, но с ценой, которая говорила о качестве.

Свежие ягоды — клубника, малина, голубика — для десерта.

Розмарин, чеснок, оливковое масло, лимон…

Я шёл вдоль полок и складывал в корзину всё, что нужно было для идеального ужина, и думал о том, как странно устроена жизнь. Ещё несколько месяцев назад я был никем — безродным адептом без денег, без связей, без будущего. А теперь стоял в дорогом магазине, покупал деликатесы и готовился приготовить романтический ужин для своей девушки.

Девушке, которая мне солгала.

Но об этом — потом. Сначала — ужин.

Кухня моей квартиры была маленькой — типичная кухня типичной российской квартиры, где едва хватало места для плиты, холодильника и небольшого стола. Но я любил её. Здесь было уютно, тепло, и здесь я мог творить.

Хотя с гонораром от императора можно подумать о расширении жил площади. И я обязательно этим займусь, как только разберусь в личной жизни. Было бы странно, что-то делать, когда в ней не пойми что…

Готовка всегда была для меня чем-то вроде медитации. В прошлой жизни, после особенно тяжёлых дежурств, я приходил домой и часами стоял у плиты, нарезая овощи, помешивая соусы, наблюдая, как мясо меняет цвет на сковороде. Это успокаивало. Приводило мысли в порядок. Давало иллюзию контроля над хаосом. Я всегда любил готовить.

Сейчас мне это было нужно как никогда.

Я достал разделочную доску — старую, деревянную, с въевшимися следами от ножа, — и разложил продукты на столе. Привычный ритуал, почти медитативный.

Стейк лёг на доску — холодный, влажный, тёмно-красный. Я промокнул его бумажным полотенцем, чувствуя под пальцами упругую текстуру мяса, и щедро посыпал солью с перцем. Пусть полежит, прогреется. Торопиться некуда.

Пока мясо отдыхало, я занялся спаржей. Тонкие зелёные стебли хрустнули, когда я обрезал жёсткие концы, и этот звук странным образом успокаивал. Вода в кастрюле забурлила, приняла спаржу, и я засёк время — две минуты, не больше, иначе потеряет цвет и хруст. Рядом уже ждала миска с ледяной водой, готовая остановить процесс в нужный момент.

Соус требовал терпения. Сливки, тёртый пармезан, раздавленный зубчик чеснока, капля лимонного сока. Я помешивал смесь деревянной ложкой, наблюдая, как она медленно густеет, обволакивая ложку, и думал о том, что готовка — это почти хирургия. Те же принципы. Чистота. Точность. Контроль. Знание того, когда нужно действовать быстро, а когда — просто ждать и не мешать процессу.

Сковорода раскалилась до нужной температуры — я проверил, капнув воды: зашипела, мгновенно испарилась. Хорошо. Стейк лёг на чугун с тем особенным шипением, от которого у любого голодного человека начинает урчать в животе. Запах заполнил кухню — мясо, чеснок, розмарин, сливочное масло, — и я почувствовал, как напряжение последних дней понемногу отпускает.

Золотистая корочка проступала по краям. Я перевернул стейк, слушая, как он снова зашипел, и добавил в сковороду веточку розмарина и раздавленный зубчик чеснока. Масло вспенилось, впитывая ароматы, и я начал поливать им мясо — ритмично, методично, как делал это сотни раз.

Фырк сидел на холодильнике и наблюдал за моими действиями с выражением крайнего скептицизма.

— Ты правда думаешь, что вкусная еда заставит её рассказать правду?

— Нет, — я перевернул стейк, слушая, как он шипит. — Я думаю, что вкусная еда создаст правильную атмосферу. Покажет ей, что я здесь, что я забочусь о ней, что я не враг.

— А потом ты огорошишь её вопросом об отце.

— Потом я задам ей прямой вопрос. И она либо ответит, либо нет. Но по крайней мере я буду знать, на чём стою.

Фырк вздохнул.

— Двуногие и их сложные отношения. Радуюсь, что я бурундук.

Я не стал отвечать. Стейк был почти готов — идеальная прожарка медиум рейр, нежный розовый центр, хрустящая корочка снаружи. Я переложил его на тарелку и накрыл фольгой, чтобы отдохнул.

Осталось только дождаться Веронику.

Звук открывающейся двери раздался в половине восьмого — я услышал его из кухни, где заканчивал сервировать стол.

— Илья? — голос Вероники был удивлённым, неуверенным. — Ты дома?

— На кухне!

Шаги в коридоре. Шорох снимаемой куртки. И потом — она появилась в дверном проёме.

Уставшая. Бледная. С тёмными кругами под глазами, которые не мог скрыть даже макияж. Но когда она увидела накрытый стол — свечи, вино, цветы в вазе, — её лицо преобразилось.

— Илья… — она прижала руки к груди. — Ты… ты когда успел?

— Сегодня вернулся, — я подошёл к ней и обнял — крепко, нежно, чувствуя, как она прижимается ко мне. — Решил сделать сюрприз.

Она пахла больницей — антисептиком, лекарствами, той особой смесью запахов, которая въедается в кожу и волосы после долгой смены. Но под этим запахом был её запах — тёплый, знакомый, родной.

— Я так скучала, — прошептала она мне в плечо. — Так скучала…

— Я тоже.

Мы стояли так несколько секунд — просто обнимались, просто дышали друг другом, — и я чувствовал, как что-то сжимается у меня в груди. Она была здесь. Она была моей. И что бы ни случилось, что бы она ни скрывала — я хотел быть рядом с ней.

Но правда была важнее.

— Проходи, — я отстранился первым. — Мой руки, всё готово.

Она улыбнулась — той самой улыбкой, от которой у меня замирало сердце, — и ушла в ванную.

Я вернулся к столу, разложил еду по тарелкам, налил вино. Руки не дрожали — я не позволял им дрожать. Но внутри было напряжение, похожее на то, что бывает перед сложной операцией.

Вероника вернулась через пару минут — с вымытыми руками, с убранными за уши волосами, с лёгким румянцем на щеках.

— Это выглядит потрясающе, — она села за стол, глядя на тарелку. — Ты сам готовил?

— Сам.

— Стейк? Спаржа? Это же… — она подняла на меня глаза, и в них мелькнуло что-то похожее на прежнюю искорку. — Ты прямо как в ресторане накрыл.

Я сел напротив неё и разлил вино по бокалам.

— Рассказывай, — она отрезала кусочек мяса и отправила в рот. Прикрыла глаза. — М-м-м, божественно… Так что там с Владимиром? Ты же за Шаповаловым ездил?

— Ездил, — я кивнул. — Его оправдали. И сегодня утром освободили прямо в зале суда.

— Правда? — она отложила вилку. — Как тебе это удалось?

— Долгая история. Если коротко — пациентку отравили. Хронически, на протяжении трёх лет. Соли кадмия в раме картины, которую она целовала каждый день.

— Целовала картину? — Вероника нахмурилась. — Зачем?

— Подарок от дочери. Она скучала по ней и завела себе ритуал такой — каждое утро подходила и прикладывалась губами к раме. А рама была покрыта традиционным китайским лаком с солями тяжёлых металлов.

— Господи… — она покачала головой. — И никто не догадался?

— Местный магистр поставил неверный диагноз и свалил всё на Шаповалова. Подделал экспертизы, подкупил свидетелей. Классика жанра.