Со стороны мы выглядим идеальная команда.

Мы говорим, сменяя друг друга, как два опытных фехтовальщика. Он заканчивает фразу, я подхватываю. Задаю наводящий вопрос - Слава отвечает, развивая мою мысль.

Мы шутим. Легко, непринужденно, заставляя зал смеяться и вовремя разряжая налет официальной скуки.

Мы обмениваемся быстрыми, понимающими взглядами. Играем так слаженно и виртуозно, что, кажется, сами начинаем верить в эту игру.

На какой-то миг, один короткий, предательский миг, воображаю, что ничего не было. Ни разрыва, ни боли, ни вчерашней ночи. Что мы - все те же Майя и Слава из Бугаево: только что намокли под дождем, пахнем черешней, а у него где-то припрятан букет полевых цветов. Вижу в его глазах тень прежней теплоты, а в улыбке - намек на обезоруживающую нежность.

Надежда - самый жестокий наркотик. Вызывает привыкание с первой дозы.

Наше выступление заканчивается под шквал аплодисментов. Мы стоим, благодарим публику улыбками. Слава так близко, что тепло его тела проникает через одежду и обжигает кожу. Его рука на мгновение касается моей спины, когда мы уходим со сцены - легкое, почти невесомое, абсолютно вежливое прикосновение, но меня шарашит так сильно, что, как кеглю, едва не сбивает с ног.

Мы спускаемся в зал, тонем в толпе поздравляющих, пожимающих руки людей. Отвечаем на какие-то формальные вопросы. Но как только сходит первая волна внимания, Дубровский разворачивается. Не ко мне - к Форварду, существующему где-то на фоне, но совершенно физически ощутимому.

— Я закончил, - говорит уже знакомым колючим тоном. - Я в аэропорт - у меня рейс через два часа.

Что? Он улетает... сейчас?

У нас билеты на двадцать один тридцать, заказанные и оплаченные кампанией - первый класс. На мгновение мне кажется, что Форвард сейчас его остановит - назовет какую-то одну, адово вескую причину, почему он должен остаться. Я, как маленькая, мысленно зажмуриваюсь. Это иррационально - мне рядом с ним физически и эмоционально плохо. Моя нервная система давно перегорела, работает в режиме повышенной активности, и на каких ресурсах я держусь - загадка вселенной. Но мысль о том, чт он сейчас уйдет почему-то в разы больнее.

Форвард его не останавливает - они обмениваются сдержанным рукопожатием, после которого Слава разворачивается и уходит. Не сказав мне ни слова, не посмотрев в мою сторону.

И огонек надежды внутри меня гаснет с тихим, жалким шипением.

Мои внутренности превращаются в выжатый лимон. Как будто из меня выкачали весь воздух.

— Вы отлично справились, Майя, - голос Форварда возвращает в реальность. Зеленые глаза смотрят примерно так, как владелец смотрит на свою лучшую скаковую лошадь, только что выигравшую забег. - Даже я не нашел к чему придраться. Хотя мы оба знаем, что я, в отличие от остальных, знал куда смотреть.

Я морщусь от внезапно кольнувшей в затылок догадки.

Даже странно, что мне понадобилась его подсказка, хотя все так очевидно лежало на поверхности. Наверное, если бы я хотя бы ненадолго отвлеклась от попыток держать себя в руках, то обязательно бы увидела голую, неприкрытую причину, почему в приказе на командировку вдруг оказалась фамилия Дубровского.

— Это вы подстроили, - даже не спрашиваю, просто констатирую факт.

Он не удивлен моему вопросу. Он улыбается. Той самой, своей, чуть усталой, всепонимающей улыбкой.

— Майя, не разочаровывайте меня - не говорите, что только сейчас это поняли.

— Зачем?

— Хотел убедиться, что вы способны контролировать свои эмоции. Сможете ли поставить дело выше личного.

— И как эксперимент? - Позволяю себе злую усмешку. - Белая крыска достаточно правильно жала на нужную кнопочку, Павел Дмитриевич?

— Ирония вам к лицу, Майя, - поглаживает по голове снисходительной интонацией. - Вы доказали, что способны. Я впечатлен.

Я сжимаю губы максимально плотно. Боюсь, что даже шипение выходящего сквозь них воздуха может звучать неблагозвучно. Форвард это замечает, но абсолютно не злится, напротив - он как будто в самом благостном настроении.

— Майя, вы блестящий профессионал, но все же - просто живой человек, и у вас есть свои слабости. У всех нас они есть. Вопрос лишь в том, насколько эти слабости мешают нам двигаться к намеченной цели. Ваша Ахиллесова пята - мой сын. - Он говорит это так обыденно, как будто мы обсуждаем погоду. - Я должен был убедиться, что вы способны на решительный шаг ради… цели.

Интересно, а если я скажу тебе, что вчера я очень «решительно» трахалась с ним как шлюха - ты будешь так же распевать мне дифирамбы?

Я на секунду отвлекаюсь, чтобы улыбнуться в камеру подкараулившего нас журналиста.

— Вячеслав… он, безусловно, моя гордость, - после паузы, уже более задумчиво продолжает Форвард. Я запихиваю в задницу свой сарказм и злость, и прислушиваюсь, потому что это чуть ли не впервые, когда он сам заводит болезненную для них обоих тему. - Он блестящий инженер. У него золотые мозги. Знали бы, чего мне стоило выдрать его из рук швейцарцев - он не успел доучиться, а уже выстроилась очередь из желающих прибрать к рукам его гениальную голову. Но… как бы это выразиться… Он совершенно лишен амбиций в большой игре, в которую играем мы с вами. Он никогда не захочет власти. Ему это неинтересно.

Я вспоминаю лицо Славы, когда он рассказывал про «Игнис». Его горящий взгляд, когда делился мечтой однажды увидеть на треке свой собственный мотоцикл - уникальный, целиком и полностью скроенный только из его идей, без компромиссов. А вот представить Дубровского в кабинете, в «засаде» из бумаг или решающим скучные офисные задачи, и правда не получается.

— Я дважды пытался развернуть его внимание в эту сторону, - он делает широкий жест, показывая как будто зал, но, скорее всего, имея ввиду весь этот мир. - Но Вячеславу все это претит.

— Не все дети готовы идти по стопам родителей, - все-таки рискую вставить свои пять копеек, хотя Форвард ни намеком не дал понять, что в этом разговоре его интересует мое мнение.

— Давайте я перефразирую: «Не все понимают, что должны», - жестче рубит Форвард. Но потом, переводя разговор на меня, снова заметно смягчается. - Вы, Майя - совсем другое дело. Вы - боец. Вы амбициозны. Вы умеете держать удар и приносить необходимые жертвы ради достижения цели. И у вас, как мне кажется, хватит сил.

Хоть к этому нет никаких причин, я почему-то чувствую пробегающий по спине холодок.

— Сил… на что? - Спрашиваю - и тут же жалею, что задала этот вопрос, потому что не готова услышать ответ.

Он смотрит на меня. Долго. Внимательно.

Как будто примеряет на меня корону. Или эшафот.

— Стать той, кем побрезговал стать мой сын, - произносит наконец Форвард. - Поиграть в большую политику. В качестве… ну, скажем, моей протеже. Для начала.

— Это… шутка? - не верю своим ушам. Он же не может всерьез предлагать мне… дорожку в политику? Или может?

— Это информация к размышлению, - улыбается Форвард. У него на лице написано, что он целиком доволен произведенным на меня оглушающим эффектом. Потом переводит взгляд в сторону, делает жест приветствия и снова переключается на меня, на этот раз - всего на секунду. - Прошу прощения, мне нужно вернуться к своим обязанностям.

Он не произносит этого вслух, но вывод летает в воздухе - когда мы в следующий раз вернемся к этом разговору (а мы к нему точно вернемся), в моих интересах иметь в рукаве что-то более существенное, чем дурацкие вопросы и шок.

Я спускаюсь по широким гранитным ступеням Дома с колоннами, и полуденное октябрьское солнце, холодное и яркое, как вспышка фотокамеры, заставляет на мгновение зажмуриться. Воздух прозрачный, колкий, пахнет прелой листвой и уже первыми заморозками. Обычно в наши края настоящий холод приходит не раньше декабря, но в этом году, кажется, будет на удивление холодная осень и снежная зима - об этом наперебой кричат все синоптики.