Идет - мягко, почти бесшумно, даже в тяжелых гранжевых ботинках.

Выглядит… опасным. От него буквально фонит агрессивной, уверенной мужской силой, которая заполняет все пространство вокруг. Собирает все женские взгляды - ожидаемо.

Но ему как будто вообще по фиг - на ходу что-то набирает в телефоне. А когда на секунду отрывает взгляд от экрана, то смотрит почему-то именно на меня. Прицельно, хотя я уверена - не нарочно.

Наши взгляды встречаются через весь зал. Всего на долю секунды.

Вижу узнавание в серебряных глазах. И… больше ничего.

Ни боли, ни тоски, ни ненависти.

Ничего. Пустота. Как будто он смотрит на незнакомого человека. Или «лучше» - на предмет интерьера.

Слава коротко, почти незаметно, мне кивает - вежливый, ничего не значащий жест - отворачивается, направляясь к стойке регистрации.

И это - хуже, чем крик. Хуже, чем обвинение или пощечина. Хуже чем все.

Потому что это какое-то окончательное, основательное… безразличие.

Я чувствую, как вспыхивают и горят огнем щеки. Опускаю взгляд в пол, чтобы как-то справиться с подступившим головокружением. Его запах чувствую даже отсюда, а от желания притронуться, провести пальцами по его волосам, пекут ладони. Боль, которую я так старательно хоронила три месяца, прорывается наружу - острая, невыносимая. Хочется малодушно прямо сейчас сказать Сорокину, что у меня приступ смертельной болезни и сбежать со всех ног. Подальше, туда, где мне не придется быть рядом с Дубровским целых несколько дней

Но я сижу, как будто приколоченная гвоздями, и напоминаю, как мантру, что я профессионал, а все это - просто эмоции, с которыми я просто в панике не справилась. Ничего страшного, так бывает - даже в самых идеальных планах случаются просчеты. С этим нужно просто провести работу над ошибками.

Когда объявляют посадку, подхватываю свою сумку - она небольшая, мы едем всего на два дня и я постаралась уместить все в ручную кладь - поднимаюсь и делаю первых пару шагов. Пробую, подстраиваюсь под шаг идущего рядом Сорокина. Ноги как будто не мои. Каждый шаг дается с трудом, но я стараюсь, мысленно отсчитываю в голове как метроном. Там, где меня подводит сердце, всегда остаются закаленный годами прагматизм - мне придется как-то справиться с эмоциями, потому что никакого другого выхода не существует.

В самолете судьба - или тот, кто дергает за ниточки этой жестокой пьесы - продолжает свою игру. Наши места в бизнес-классе - через проход друг от друга. Не рядом, что было бы абсолютной пыткой, но достаточно близко, чтобы я кожей ощущала его присутствие.

Я устраиваюсь в кресле, достаю ноутбук. Слава берет книгу - мне адски хочется посмотреть, увидеть, что он там читает, чтобы тут же заказать себе такую же, но я «приклеиваю» взгляд к экрану, делая вид, что работаю.

И очень скоро понимаю, что в мою сторону Дубровский даже не дышит. Вообще. Как будто меня здесь нет.

Весь полет проходит в мучительном, звенящем молчании. На работе сосредоточится не получается. Я бросаю это занятие, переключаюсь на сериал, но происходящее на экране проскальзывает сквозь мое сознание. Зато я прекрасно слышу, как Дубровский просит у стюардессы минералку с лимоном. Его голос - ровный, спокойный, с той самой хрипотцой, от которой у меня, даже сидящей, подкашиваются ноги.

Еще я слишком остро, как собака, чувствую его запах. Тот самый, от которого у меня до сих пор перехватывает дыхание. Лайм, соль, кожа и капелька табака. На меня накатывают фантомные боли воспоминаний, такие сильные, что на секунду темнеет в глазах. Пытаюсь развернуться, сесть хотя бы чуть-чуть в пол-оборота. Но делаю это как неуклюжая слониха - рабочий блокнот валится на пол, а ручка катится прямо к сиденью Дубровского.

Я мысленно чертыхаюсь, подбираю блокнот, поднимаюсь, чтобы схватить ручку.

Слишком поздно замечаю, что мы наклоняется за ней почти одновременно. Когда уже невозможно отклониться, избежать болезненного контакта. Мысленно - или нет? - делаю глубокий вдох сквозь зубы за мгновение до того, как наши пальцы касаются. Его кожа - теплая, шершавая. Моя - как будто ледяная. Я вздрагиваю, как от удара током, одергиваю руку слишком близко, выдавая себя с головой, но сейчас это не самое страшное - кажется, мое сердце грохочет так громко, что это слышит не только Дубровский, но и весь самолет.

Только когда проходит первый приступ паники, соображаю, что в ту секунду, когда одернула пальцы, он как раз протянул мне ручку. И до сих пор ее держит, как будто хочет подчеркнуть, что ему на мое присутствие вообще наплевать, у него давно ничего не дергает и не зудит.

— Спасибо, - предательски тихо шепчу, беру ручку кончиками пальцев, всеми силами стараясь избежать еще одного, даже крохотного физического контакта.

Слава молча отворачивается и снова погружается в книгу, но на этот раз - заткнув уши AirPods’ами. А я до самого конца полета чувствую, как на моих пальцах горит след от его прикосновения. И ни влажные салфетки, ни крем для рук, ни даже санитайзер не помогают от него избавиться.

Берлин встречает нас прохладой и моросящим дождем. Наш ждет просторный внедорожник: Дубровский садится рядом с водителем, мы с Сорокиным - сзади. Но в этом замкнутом пространстве Слава Слава снова как будто безраздельно захватывает мое внимание и волю - все время ловлю себя на том, что украдкой смотрю на его затылок и плечи, на то, как иногда приоткрывает губы, словно подпевая чему-то в наушниках. Тишина в салоне гнетущая, как в камере смертников. Сорокин пару раз пытается разрядить обстановку, что-то говорит о погоде, о том, что надо посмотреть еще раз список матчей и может урвать время чтобы сходить вообще на любой, просто чтобы посидеть на стадионе. Ни я, ни Слава, его болтовню не поддерживаем и в конце концов, он обиженно замолкает.

Когда подъезжаем к отелю, первой из машины выскакиваю я.

Надеюсь успеть забрать свою сумку и залететь в отель до того, как нам снова придется идти рядом, но копаюсь, как ленивец, потому что у меня окончательно сбиваются настройки синхронизации между телом и реакциями - мои руки как будто делают прямо противоположное тому, что приказывает мозг. В итоге пока я пытаюсь достать сумку, Слава оказывается рядом, чтобы забрать свою. Чувств тепло его плеча рядом, и только огромными усилиями воли не отскакиваю снова - это было бы уже просто смешно. Он молча, без видимых усилий, достает наш багаж и молча несет. Делает это молча, механически, как будто это просто часть его обязанностей. Когда пытаюсь забрать свою сумку, наши пальцы снова случайно касаются. Я снова вздрагиваю. Он - снова нет. Только на секунду задерживает на мне скорее вопросительный, чем заинтересованный взгляд. Я поджимаю губы и молча отступаю - хорошо, неси, спасибо за помощь. Но ничего из этого не произношу вслух.

Как только мы входим в лобби, Дубровский тут же достает телефон и начинает что-то быстро печатать. На его губах на мгновение появляется тень улыбки - теплой, настоящей. Той, которая когда-то предназначалась мне, а теперь - какой-то другой… да?

Мои каблуки стучат по гранитному полу так громко, что, кажется, привлекают все внимание вокруг. Я уже сто раз пожалела, что не надела удобные дерби - в них мне по крайней мере не пришлось бы чувствовать себя солдатом на смотровом марше.

На ресепшене миловидная немецкая девушка с безупречной улыбкой протягивает нам ключ-карты.

— Господин Дубровский, ваш номер - семьсот третий на седьмом этаже, в правом крыле. Госпожа Франковская - семьсот седьмой, в левом.

Краем уха слышу, что номер Сорокина как раз рядом с моим, но это проскальзывает транзитом.

Правое крыло. Левое крыло. Нас разделили, как два враждующих лагеря.

Я бросаю взгляд на Славу, но он только вежливо улыбается, благодарит и забирает ключи. Не оборачиваясь, идет к лифту. Мы с Сорокиным - за ним. Я стараюсь поддерживать разговор, но это примерно как диалог слепого и глухого: Сорокин что-то говорит, я что-то невпопад отвечаю.