— Впервые вижу живую овцу, - признаюсь без тени стыда.

— Не советую подходить ближе, Би, - посмеивается Слава, мягко, но настойчиво придерживая рукой мой нетерпеливый порыв. - Во-первых, тут как минимум пара охранников.

Присматривается, а потом, встав сзади, кладет руки мне на плечи и мягко поворачивает, указывая пальцем немного влево, где из травы торчат высокие собачьи уши. И еще одни - праве, на этот раз - лохматые, и как будто насторожено повернутые в нашу сторону.

— Ладно, поняла, - стремительно ретируюсь ему за спину, откуда все-таки делаю пару снимков на телефон. - А во-вторых? Они кусаются?

— Нет, Би, они просто крайне специфически… пахнут.

Дубровский морщит нос, а потом тянет меня на плед.

Я сажусь, поджав ноги, наблюдаю за тем, как достает бутылку розового вина и пару пластиковых стаканчиков.

— Ты же не пьешь за рулем, - дразню, приподнимая бровь, когда он наливает вино и протягивает мне.

— Не пью, - кивает, и наливает во второй минералку из маленькой бутылочки. Откидываясь на плед, подпирает голову рукой. - Но ты пей, Би. Тебе нужно расслабиться, а то ты немного нервная. Или это я тебя так завожу?

— Самоуверенность его боялась, - декламирую с легким нарочитым театральным пафосом. Делаю глоток. Вино терпкое, греет горло, и напряжение действительно медленно тает. - Может, это овцы так меня заводят. Они милее тебя.

— Серьезно, Би? - Он смеется, и этот звук пробегает по мне дрожью. - Если я буду блеять - это как-то приблизит нас к точке кипения?

Я пихаю его локтем, и он валится на плед, притворно хватаясь за бок.

Мы болтаем, жуем черешню, и я ловлю себя на том, что смеюсь громче, чем нужно. Громче, чем всегда. Его шутки, взгляд, рука, которая изредка случайно касается моей, когда Слава тянется за ягодой - все это как ток, который то остро бьет прямо в грудь, то мягко пульсирует под кожей.

Я даже не замечаю, как начинаю рассказывать ему про свое детство, про то, как мечтала быть певицей и мучала папу, заставляя записывать на микрофон мои бесконечные караоке, а он - про то, как сбежал из дома в девять лет, потому что притащил с улицы грязную старую собаку, а отец не захотел ее забрать. Голос Дубровского становится тише, серьезнее, когда он открывает еще один кусочек души - про то, что в благополучном семействе Форвардов все было совсем не тем, чем пыталось казаться.

Сумерки опускаются незаметно, окрашивая поле лиловым. Я лежу на пледе, глядя на небо, где за густыми серыми облаками почти не видно звезд.

Слава рядом, его плечо почти касается моего.

Пальцы тянутся к его ладони, он переплетает их с моими.

Слава резко переворачивается на локтях, нависает надо мной.

Голова начинает кружиться, но не от вина, а от того, какими темными становятся его серебряные глаза, и как странно сумасшедше смешивается его собственный запах с росчерками молний где-то над головой.

— Бииии… - растягивает мои имя шепотом, - знаешь… ты пиздец какая красивая, когда расслабляешься.

Я протягиваю руку, чтобы убрать непослушные пряди с его лба, но они снова падают.

Хочу сказать, что я такая только с ним, но слова тонут в горле, а тело дрожит, как от озноба.

Он открывает рот… вижу, что что-то говорит, но его слова заглушает сумасшедше громкий раскат грома, а через секунду на наши головы обрушивается ливень.

Холодная вода яростно хлещет как из ведра!

Я вскрикиваю, Слава рывком ставит меня на ноги и разворачивает к машине, пока сам собирает все, что осталось от нашего пикника.

Пока бегу, дождь хлещет с такой силой, что успевает промочить до нитки.

Сарафан липнет к коже, волосы прилипают к лицу мокрыми прядями.

Забираюсь в салон и почти сразу под моими ногами образовывается лужа.

Слава забирается через минуту - еще более мокрый, кажется, вообще насквозь.

Салон моментально пропитывается запахом дождя, травы и его кожи - горячей, несмотря на стекающие по ней холодные струи. Мой сарафан - тонкая тряпка, прилипшая к коже, - стал настолько прозрачным, что мне хочется прикрыть руками. Слава смотрит - серебряные глаза горят, как ртуть, скользя по мне беззастенчиво, вверх и вниз. И я тоже смотрю на него, уже абсолютно без тормозов. Любуюсь тем, мокрая футболка обтягивает торс, как латекс, как под ней отчетливо просвечиваются контуры татуировок, и напрягаются мышцы, когда Слава стряхивает воду с волос.

Воздух в машине становится густым и наэлектризованным.

Я слышу наше сбивчивое, прерывистое дыхание, которое смешивается с барабанной дробью дождя по крыше. Все слова, все шутки, все недомолвки остались там, на том поле, под этим внезапным ливнем. Здесь, в этом замкнутом пространстве, остались только мы.

И еще - первобытное, животное притяжение, которое трещит между нами, как высоковольтный провод.

— Блять, - выдыхает Слава.

Одним резким, рваным движением стягивает через голову мокрую футболку, бросает ее на заднее сиденье.

Я замираю. Я уже видела его без верха, но сейчас все равно залипаю, и, наверно, даже с еще большей силой. Его тело в полумраке салона - как произведение искусства. Капли воды блестят на загорелой коже, стекают по рельефным мышцам пресса, теряются в хитросплетениях татуировок. Шрамы, которые я видела на смотровой площадке, сейчас, в этом тусклом свете, кажутся еще более глубокими, еще более… настоящими.

Он тянется ко мне с очевидным намерением.

Я не отстраняюсь. Не могу. Не хочу.

Длинные, холодные от дождя пальцы, касаются моего плеча, скользят вниз, к бретельке сарафана.

— Би, - его голос срывается на хрипловатый шепот. - Я не могу больше, Би… Черт… Я сейчас тупо от одного твоего вида кончу, веришь?

Я хочу ответить что-то остроумное, но слова тонут в горле. Соски напряглись и так торчат под мокрой тканью, как будто умоляют Дубровского: «Возьми меня!» Пытаюсь скрестить руки, но Слава перехватывает мои запястья, тянет на себя и я за секунду оказываюсь у него на коленях, задыхаясь от нашей близости.

Машина тесная, сиденье жесткое, но его тепло и запах абсолютно сводят с ума.

— Сла-ва… — шепчу его имя по слогам. Просто так, потому что хочу еще раз почувствовать его на языке, но он не дает мне договорить.

Губы накрывают мои - жадно, порывисто, как будто он весь день сдерживался, пока я бросала в него черешню и придерживала сарафан, чтобы не так бесстыже светить ногами. Я отвечаю, потому что… господи… тоже больше не хочу тормозить. Язык, горячий и с привкусом ягод и дождя, врывается в мой рот. Я стону, запускаю пальцы ему в волосы, притягиваю ближе, отвечая на его ярость своей собственной, накопленной за все эти недели молчания и недосказанности.

Все тормоза, все запреты, все «нельзя» и «должна» сгорают в этом поцелуе дотла. Я больше не трудоголичка и важный ТОП-менеджер. Я просто женщина, которая до сумасшествия, до боли, до дрожи в коленях хочет этого мужчину. Я хочу быть с ним такой же, как он - настоящей, неправильной, порочной. Хочу говорить с ним на его языке - языке тела и секса, языке честности.

Мои пальцы скользят по его мокрой коже, по татуировкам.

Чувствую, как он дрожит подо мной. Боже, дурею от него - от наглости, от грязных слов, от того, как он с влажным звуком разрывает поцелуй и смотрит. Смотрит так, будто хочет разорвать меня прямо здесь. И этот наполненный настоящей мужской похотью взгляд молнией простреливает куда-то вниз живота. Наполняет тяжестью. Жадностью. Голодом.

— Би, - его голос звучит серьезно, почти сурово. Слава тяжело дышит, и его глаза — яд, огонь и буря. - Я вряд ли смогу сейчас… в нежности… потому что пиздец как тебя хочу.

Смотрит, ждет, наверное, что пошлю?

Я сглатываю, слушаю. Кусаю губу.

Говори мне свои пошлости, Дубровский, я от них тоже почти… кончаю…

— Не хочу терпеть до дома, Би. - Мягко «бодает» лбом мой лоб. - Или ты опять начнешь задвигать про фрэндзону, а?

— Неа, - мотаю головой и хрипло смеюсь, как чокнутая, потому что его слова - как бензин на мой внутренний огонь. - Не дождешься, Дубровский…