Спустя минуту на броню выбрались и остальные. Муха задумчиво сел у башенки. Волков, выпрямившись во весь рост, сделал руки козырьком от солнца, щурясь, наблюдал за отарой.

Махоркин показал голову из люка мехвода. Глебов грузно выбрался по пояс. Держась за обшивку, уставился на старика.

Махоркин обернулся к Мухе и что-то ему проговорил.

— А⁈ — отозвался старлей.

Мехвод повторил.

— Ничерта не слышу! Глуши! Глуши, говорю!

Когда Махоркин заглушил двигатели, то снова обернулся и сказал:

— Говорю, стадо ничего себе, товарищ старший лейтенант! Я такого еще не видал!

Муха сухо сплюнул.

— Я думал, ты по делу! А про стадо я и сам вижу, что большое!

Махоркин скуксился. Виновато, по ноздри, спрятался в люке.

— Так а че делать-то будем, товарищ командир? — спросил Волков, глянув на Муху.

— Да что-что? Ждать. Щас пройдут, и поедем.

Ждать пришлось немало. Старик, казалось, и не собирался подгонять овец. Он лишь докурил, постукал трубкой о камень и взялся за кисет, чтобы забить ее заново.

— А отара ничего себе, — снова заговорил Махоркин. — Овец у него то — густо.

— Была бы поменьше — быстрей бы прошли, — заметил Глебов кисловато.

— Да я не о том. Товарищ старший лейтенант! — Махоркин оглянулся, — а вы как? Шашлык из баранины любите?

Я хмыкнул, но ничего не сказал.

— А кто ж его не любит? — сказал Муха, мрачновато наблюдая за тем, как стадо перетекает с одной стороны дороги на другую.

— А сальцо жареное? А курдючное?

— Махоркин, — Муха вздохнул. — Ты чего душу мне бередишь, а?

— Да я предложить хотел, — громко сказал Махоркин, но вдруг заговорщически оглянулся и сильнее выглянул из люка, чуть не по самые плечи, потянулся к Мухе, — товарищ старший лейтенант. У этого овец вон сколько. Мож, он одной и не заметит? А парни бы обрадовались шашлыку. Представляете ихние рожи, когда мы к ним с овцой заявимся?

Муха нахмурился.

— Ты че, Махоркин, овцу у него предлагаешь украсть?

Махоркин замялся.

— Ну… Ну почему же сразу украсть? Реквизировать… На нужды, так сказать, советской армии. У него их вон сколько! Неужели ж он одной пожалеет для советских солдат? Мы ж тут не хухры-мухры. Мы ж тут интернациональный долг выполняем!

Муха поджал губы.

Глебов осуждающе посмотрел на Махоркина, и тот в ответ глянул на него и спросил:

— Ну чего?

— Воровать у местных жителей — это не дело, — низковатым голосом протянул Глебов.

— Да че ему? Одной овцы жалко? Он же, пади, с Айваджа! — попытался оправдаться Махоркин. — А мы им вон какое дело помогли сделать! Душманов повыгоняли с ихнего села! И че? Даже самой маленькой овцы не заслужили?

— Воровать — да. Не дело, — сказал Муха. — Но идея с шашлыком мне нравится. Вы как, мужики?

Старлей обернулся к нам.

— Да я бы… — Взгляд Волкова запрыгал по окружающим. — Да я бы не отказался от нормального мяса. А то эта тушенка уже вот где…

Муха глянул на меня, но я просто молча пожал плечами.

— Так, лады, — Муха хлопнул по коленям и встал. — У кого что есть? Зубной порошок, мыло, сахар? Если уж хотите мясо лопать, расчехляйте НЗ.

Бойцы быстро засуетились.

В результате вот какой нехитрый выкуп нам удалось собрать: три куска темно-красного «Банного» мыла, грамм триста кускового сахара, полкило соли, не очень новый, но все еще острый складной нож, старая брезентовая плащ-палатка, которую Волков отыскал в БТР, армейский стальной котелок, небольшой рулон медицинского бинта и баночку йода. Я от себя добавил перевязочный пакет и пару пластинок анальгина.

А вот у Махоркина — главного инициатора бартерного обмена, в НЗ нашлось не так уж много добра. И тем не менее он, скрепя сердце, выдал нам три пачки «Беломорканала».

Все это добро Муха упаковал в плащ-палатку.

Пока собирался выкуп, я поглядывал на старика. Он, кажется, заинтересовался нашей активной деятельностью на броне БТРа. Если раньше пастух казался совершенно равнодушным ко всему, что творится вокруг, то теперь с интересом наблюдал за тем, как собирается «плата» за овцу.

— Так, ладно, — Муха спрыгнул с БТР. Глебов протянул ему автомат и полную добра плащ-палатку. — Щас вернусь.

Я поднялся. Отряхнул галифе от дорожной пыли. Повесил через плечо свой АК.

— Давай с тобой схожу.

Муха пожал плечами.

Когда я спрыгнул с брони, мы вместе потопали к пастуху. Потом стали пробираться сквозь плотную отару, высоко поднимая ноги. Муха, таща плащ-палатку на спине мешком, чертыхался и ругался себе под нос матом, пиная очередную овцу.

Я заметил, как пристально следят за нами алабаи. Псы казались совершенно безмятежными. Даже ленивыми. Один лежал у границы пути стада. Он вывалил язык и быстро дышал, даже не поворачивал морду в нашу сторону. Лишь иногда одетый в черно-белую шкуру зверь едва заметно водил купированным ухом, прислушиваясь к нашим шагам.

Второй — еще более крупный, пегой масти пес, сидел прямо посреди стада. Он облизывался и не сводил с нас взгляда. Обращал свою массивную морду вслед за нашим с Мухой движением.

Когда мы приблизились к пастуху, тот даже не пошевелился. Он так и продолжал сидеть на своем плоском камне, свесив ноги в мягких кожаных сапогах. Курил, отправляя к небу сладковатый, душистый табачный дым.

Старик показался мне еще более древним, чем даже отец погибшего Харима. Он был невысок и сгорблен. Лицо его напомнило мне желтое, сморщившееся от времени яблоко. Глаза оказались маленькими и темными. А еще они смотрели на нас с некоторой долей ехидства и, я бы даже сказал, какого-то превосходства.

Губы его, узкие и обветренные, то ли постоянно ухмылялись, то ли казались насмешливыми из-за многочисленных морщин вокруг них.

Пастух носил потрепанную, штопаную-перештопаную чапану и свободной рукой поглаживал густую не по годам бороду.

Незнакомец держался так, будто был совершенно уверен — советские солдаты и пальцем его не тронут. Чувствовалось в его взгляде какое-то хитровато-надменное превосходство. Будто бы он считал себя полнейшим хозяином положения.

Муха поздоровался. Сдержанно поклонился старику. Я в знак приветствия кивнул. Старик тоже поклонился. Потом вдруг ответил:

— Я говорю русский язык. Я давно живу. Я много говорил с шурави, когда они много строили.

— Слава те господи, — шепнул мне Муха, — я уж думал, опять язык придется ломать.

— Я прошу шурави простить, что мои овцы медленные, — сказал старик, — овец много. А я один. И я стар. Я уже не успеваю за овцами.

— Ниче-ниче, дедушка, — поспешил ответить Муха. — Мы к тебе по другому делу.

— Дело? Ко мне? Такому старому человеку? — Старик сделал вид, что удивился. — И какое же дело у шурави?

— Мы хотим купить у вас овцу, — сказал я.

Пастух задумался. Почесал подбородок тоненьким мундштуком трубки.

— Купить это хорошо. А за какие деньги? Советские деньги я не принимаю.

Мы с Мухой переглянулись.

— Да не, деда, — сказал старлей. — Не за деньги. Вот.

Он кинул плащ-палатку на землю. Сел рядом и развернул ее, показав старику содержимое.

— Тут у нас разное. Мыло, лекарства, соли, сахару по чуть-чуть. Тебе в хозяйстве все пригодится.

С этими словами Муха показал деду солдатский котелок.

— Вот, дедуль, посмотри, сколько тут всего! И мыло хозяйственное — рубаху намоешь до скрипа. Зеленка вот. Порезался, намазал — сразу заживет. Соль, сахар — все полезное!

Старик закряхтел. С трудом слез с камня. Опустился у развернутой плащ-палатки.

— М-м-м-м… — протянул он. — Богатство-то богатство. У меня в юрте много такого богатства.

Он взял кусок мыла.

— Два мешка целых! От рабочих, что дорогу на Саланг делали. Рабочие тоже думали, что мыло — это деньги.

Муха недоуменно приподнял бровь. Глянул на меня. Я молчал. Наблюдал.

— Ты чего, деда? — спросил Муха, — это ж всегда пригодится.

Старик аккуратно сунул руку в мешочек с сахаром. Достал кусок, понюхал.