Борис Владимирович пробурчал что-то про сильных людей и про то, что “жизнь есть жизнь, ничего не попишешь”, но глаза его оставались сухими. Марина слушала все эти слова вполуха, будто находилась в другой комнате или даже в другом времени. Перед глазами встала та ночь, когда всё изменилось.

…Телефон зазвонил среди ночи, неожиданно, режуще, как будто кто-то ударил по нерву.

Марина стояла на кухне, листала старые счета и выцветшие записки, пытаясь заглушить пустоту в доме. Часы показывали далеко за полночь. Дмитрий не звонил, не писал, и в этот вечер она даже не ждала его, слишком часто он задерживался.

Звонок вонзился прямо в виски. Она дрожащей рукой сняла трубку.

— Да?

Голос был чужой, строгий, почти безжизненный.

— Это больница №16. Вы жена Дмитрия Борисовича?

— Да…

Она услышала, как у неё перехватило дыхание.

— Ваш муж попал в серьёзную аварию. Он в реанимации. Состояние критическое.

Затем последовали короткие инструкции, куда ехать, с кем говорить. Марина кивала в трубку, ничего не понимая. Она не помнила, как вызвала такси, как накинула на плечи первое попавшееся пальто. Всё тело действовало само, как в бреду. На улице моросил холодный дождь, каждое пятно света казалось особенно жестоким, каждый встречный человек чужим.

Коридоры больницы были ярко-белыми, пустыми, стерильными. Медсёстры шептались, избегая встречаться с ней взглядом. Марина прижала к груди телефон, ощущая, как пальцы онемели от холода и страха. Врач вышел к ней только через полчаса, которые растянулись на целую жизнь.

Он был молчалив и бледен, глаза опущены.

— Мы делали всё, что могли. К сожалению… Он скончался.

Марина смотрела на врача, но ничего не слышала. Всё вокруг залило чёрным шумом. Она не закричала, ни тогда, ни потом. Просто села на пластиковый стул в коридоре, уронила голову на руки, не замечая ни времени, ни слёз, ни собственных движений. Ощущение, будто в груди пустота, такая глубокая, что даже воздух туда не проходит.

Горе оказалось не криком, не рыданием, не стенами и не драмой на людях, оно было безмолвным, ледяным. Она не могла сказать ни слова, никому позвонить, ни о чём попросить. Не могла даже вспомнить, как выглядел Дмитрий несколько часов назад. Она выпрямилась, перед ней была новая, невыполнимая задача, позвонить родителям Дмитрия.

Пальцы дрожали. Она не сразу смогла набрать номер. На экране имя: “Ольга Николаевна”. Гудки казались вечностью, пока наконец не ответил заспанный, хрипловатый голос Бориса Владимировича.

— Да, Марина, что там у вас?

Марина попыталась дышать ровнее, но голос всё равно дрожал.

— Борис Владимирович… это Марина…

— Что случилось? — насторожился он, улавливая в голосе нечто не то.

— Дима… авария… Его больше нет… — голос сорвался, последние слова вышли шёпотом.

На другом конце линии наступила пауза, настолько тяжёлая, что Марина подумала, связь прервалась. Потом вдруг раздался сдавленный крик Ольги Николаевны, которая услышала разговор.

— Что? Нет! Этого не может быть!

— Марина, ты что несёшь? — Борис Владимирович уже не контролировал интонацию, голос срывался и становился резким, отчаянным. — Как… Как это? Где ты, Марина?

— В больнице… В реанимации… — она почти не слышала себя, только ловила сквозь телефон рыдания.

На том конце раздались хлопки, возня, Ольга Николаевна буквально вырвала телефон.

— Марина! Марина! Что случилось? Где мой Дима? Где мой мальчик?!

Теперь её голос уже был визгливым, почти безумным. Марина слышала в трубке настоящую, животную боль, такую, какая бывает только у матери, потерявшей сына.

— Его нет… — тихо повторила Марина, понимая, что каждое слово, как новый удар.

— Нет! Нет! — Ольга Николаевна плакала, стонала, буквально билась в истерике. — Что я теперь буду делать? Что мне теперь жить? Он же был мой, единственный, всё, что у меня осталось!

— Как же так… — Борис Владимирович уже не пытался скрывать слёзы, голос сломался окончательно.

— Почему… Почему не я?

Дальше Марина уже почти не слышала слов. Только глухие рыдания, крики, бессвязные проклятия и мольбы. На том конце трубки рушился мир двух взрослых людей и Марина вдруг почувствовала невыносимую вину за то, что она осталась, а их сын нет.

Когда звонок оборвался, она просто сидела на холодном стуле, ощущая себя не человеком, а тенью, куском пустоты, через которую проходит чужое горе и уже не спрашивает, готова ли она это вынести. Телефон выпал из рук Марины, и она некоторое время сидела, не двигаясь, чувствуя лишь пульсирующую боль в висках и слабость в коленях. В голове до сих пор звучали крики Ольги Николаевны, срывающийся голос Бориса Владимировича, рыдания, всё это разом превратилось в тягучий гул, который не отпускал даже на улице, когда она вышла к дороге и дождалась такси.

Всю дорогу до дома она молчала, смотрела в окно, даже не замечая, как на стекле растекаются капли дождя. Машина плавно катилась по пустым улицам, и город казался ей теперь каким-то чужим, выцветшим, не своим. Таксист пару раз оглянулся, хотел что-то сказать, но увидел её лицо и предпочёл оставить тишину.

Когда она открыла дверь в дом, её встретил холод и пустота. Всё было по-прежнему, аккуратные вещи Дмитрия на вешалке, его папка на комоде, чашка с недопитым чаем. Только теперь всё это было вдруг бесконечно далёким, потерявшим смысл. Марина прошла на кухню, поставила сумку и, не включая свет, на ощупь нащупала кран, налила себе воды, но так и не смогла сделать глоток.

Всё вокруг будто выцветало, растворялось. Тишина была настолько густой, что в ней слышалось эхо больничных коридоров и маминых рыданий.

Она прошла в спальню, присела на край постели. Села, не раздеваясь, не меняя обувь, не заботясь о том, что замёрзли руки. Просто сидела, чувствуя себя будто застывшей внутри, как в лёд. Внутри всё было выжжено, опустошено. Даже слёзы не хотели идти, осталась только ломота в груди и невыносимое ощущение: всё, что было жизнью, оборвалось навсегда. Только тогда, в этой неподвижной ночи, впервые за много лет Марина позволила себе беззвучно выдохнуть и заплакать. Не так, как плачут на публике, не для кого-то, а сама для себя, коротко, отчаянно, будто с этим криком вырывается наружу вся невозможность жить дальше, как раньше.

В гостиной Ольга Николаевна снова заговорила о Дмитрии. Голос сделался мечтательным, с едва заметной тенью упрёка.

— Вот бы он сейчас был здесь… Он бы всё устроил, нашёл нужные слова, помог каждому.

Взгляд её скользнул по комнате и задержался на Александре. Сравнение было слишком явным. Александр уловил это, выпрямился и без слов вышел в коридор, не желая продолжать немой спор.

Татьяна Игоревна уже собирала свои вещи и легонько подтолкнула Марину.

— Пойдём, доченька. Ты устала. Завтра надо быть свежей.

Марина поднялась. Тело словно налилось свинцом. На пороге она оглянулась. Кто-то громко сокрушался, кто-то молчал, кто-то уже торопился домой. Каждый проживал утрату по-своему. Её собственное горе будто растворилось в общей массе приличий и дежурных слов. В коридоре Марина машинально провела пальцем по бледной полоске на безымянном пальце, следу от кольца и поймала себя на том, что вновь прикусила внутреннюю сторону щеки.

В ту ночь, когда погиб Дима, она набрала номер матери. Пальцы дрожали, сердце стучало где-то в горле, но тянуть было нельзя.

— Алло, — сонно и раздражённо откликнулась Татьяна Игоревна. — Марин, что случилось. Почему так поздно.

Марина закрыла глаза. Слова всё равно прозвучали чужим, плоским голосом.

— Мама… Димы больше нет. Он погиб.

Пауза на другом конце тянулась мучительно долго. Потом прозвучал резкий вдох, и слова посыпались скороговоркой.

— Господи… Как это нет. Что ты говоришь. Вот беда… Такая надежда была, всё так хорошо складывалось… Думала, ты наконец обустроишься, а теперь что. Всё сначала… Ты держись, конечно, но что мы теперь будем делать. Я всем рассказывала, какой у тебя муж, все завидовали…