Марина смотрела то на него, то на карандаш. Её рука дрожала.

— Я не могу…

— Можешь, — его голос был твёрдым, но нежным. — Я не уйду. Я буду сидеть здесь, рядом. Даже если ты нарисуешь просто чёрный квадрат. Я просто посижу рядом.

И она взяла карандаш. Сначала линии были неуверенными, рваными. Она рисовала тёмные, спутанные клубки, острые углы, ломаные силуэты. Потом, сама не заметив как, она начала вырисовывать из этого хаоса что-то другое. Из клубков начали прорастать тонкие, хрупкие ветви. Из острых углов, распускаться бутоны. Она рисовала долго, не замечая времени, а он сидел рядом, молча, и его тихое, спокойное присутствие было лучшей поддержкой, которую только можно было представить. Он не давал советов, не хвалил, не критиковал. Он просто был. И этого было достаточно, чтобы она перестала бояться.

Когда она наконец отложила карандаш, на листе был изображён старый, корявый ствол дерева, из трещин которого пробивались молодые, полные жизни побеги. Это был её ответ. Её «Перерождение».

Дни пролетели в тумане кофейных стаканчиков, запаха краски и строительной пыли. Марина работала с одержимостью человека, который боится остановиться. Галерея стала её миром, высоким, гулким, наполненным эхом её собственных шагов. Она приходила туда с рассветом и уходила, когда за окнами уже зажигались фонари. Анна, как куратор, оказалась женщиной строгой, но справедливой. Она не лезла с советами, но её редкие, точные замечания всегда попадали в цель, и Марина чувствовала, что работает с профессионалом, который её уважает. Страх постепенно уступал место азарту. Белые стены перестали быть врагами, а стали холстом, на котором она наконец-то могла рассказать свою историю.

Однажды он застал её на высоких строительных лесах, почти под самым потолком. Она, высунув от усердия кончик языка, выводила тонкой кистью изгиб ветви сакуры. Волосы были собраны в небрежный пучок, щека испачкана розовой краской, а старая футболка забрызгана так, будто она попала под обстрел цветным дождём, пришёл Саша с картонным коробом горячей пиццы. Он постоял внизу, глядя на неё, а потом громко, чтобы она услышала, крикнул:

— Эй, Рапунцель! Ты там замок себе строишь или всё-таки спустишься к простым смертным? Я принёс твоей внутренней богине подношение в виде латте и чизкейка.

Марина вздрогнула от неожиданности, чуть не смазав линию. Она посмотрела вниз. Он стоял, задрав голову, и улыбался так широко и открыто, что у неё самой невольно растянулись губы.

— Если ты ещё раз назовёшь меня Рапунцель, я сброшу на тебя кисточку, — проворчала она, но в голосе слышался смех. — И вообще, что за неуважение к творческому процессу? Я тут, между прочим, создаю вечное.

— Вечное подождёт, а чизкейк нет. У него короткий срок годности и длинный список желающих его съесть, — парировал он. — Спускайся, говорю. У меня к тебе деловое предложение.

Она спустилась, вытирая руки о тряпку. От него пахло кофе и чем-то неуловимо свежим, как после дождя. Он протянул ей стаканчик с латте. Она сделала глоток, прикрыв глаза от удовольствия.

— Ну, что за предложение? Хочешь, чтобы я и тебе на стене сакуру нарисовала? Сразу говорю, за чизкейк не работаю. Только за наличные.

— Нет, предложение серьёзнее, — он сел на край строительных козел, отпивая свой кофе. — Марин, нам надо поговорить.

Её сердце пропустило удар. Это «нам надо поговорить» всегда была для неё предвестником чего-то плохого. Она сразу напряглась, её улыбка погасла. Она приготовилась защищаться, оправдываться, спорить.

— Что-то не так? — спросила она осторожно.

— Да, — кивнул он с абсолютно серьёзным лицом. — Я не могу больше молчать. Это касается основ наших с тобой отношений.

Она смотрела на него, ожидая худшего. В голове уже пронеслись десятки вариантов, он или возвращается к Эмили, или уезжает навсегда, он считает, что они слишком поторопились.

— Я должен знать, — продолжил он, глядя ей прямо в глаза. — Ты действительно считаешь, что ананасы в пицце, это нормально?

Марина замерла. Несколько секунд она просто смотрела на него, пытаясь понять, шутит он или нет. А потом не выдержала и расхохоталась. Так громко и искренне, что эхо её смеха прокатилось по всей галерее. Она смеялась до слёз, согнувшись пополам, а он смотрел на неё, и в его глазах плясали смешинки.

— Ты… ты идиот, Саша! — выдохнула она, вытирая слёзы. — Я уж думала, всё. Конец света.

— Для меня это и есть конец света! — возмутился он с наигранной серьёзностью. — Как я могу строить будущее с женщиной, у которой такие варварские гастрономические пристрастия? Это же против всех законов природы!

— А по-моему, это гениально, — заявила она, уже полностью придя в себя. — Это идеальный баланс солёного и сладкого. Ты просто ничего не понимаешь в высокой кухне.

— Высокая кухня, когда ты не кладёшь консервированные фрукты на сыр и тесто! Это кощунство!

Они спорили ещё минут десять, смеясь и перебивая друг друга. В этом дурацком, бессмысленном споре было больше близости и тепла, чем во всех правильных разговорах за её прошлую жизнь. Она поняла, что с ним «серьёзные разговоры» могут быть и такими, лёгкими, смешными, не ранящими.

В последние дни Марина стала замечать в Александре перемены. Его привычная лёгкая ирония сменилась тихой задумчивостью. Он чаще обычного смотрел в телефон, хмурился, отвечал на звонки короткими, резкими фразами. Он не жаловался, но Марина, ставшая гораздо внимательнее не только к линиям и цветам, но и к людям, видела напряжение в его плечах, едва заметную складку между бровями. Она поняла, что игра в одни ворота, где он сильный и поддерживающий, а она слабая и нуждающаяся в опоре, закончилась. Теперь была её очередь.

Однажды вечером, когда они сидели у неё на кухне над тарелками с наскоро заказанной лапшой, он снова отвлёкся на звонок. Говорил по-английски, обсуждал какие-то поставки, разрешения, и в его голосе сквозило с трудом сдерживаемое раздражение. Закончив разговор, он с силой бросил телефон на стол и провёл рукой по волосам.

— Прости, — выдохнул он. — Бюрократия. Кажется, открыть ресторан в Нью-Йорке сложнее, чем запустить ракету на Марс. Отец был бы в восторге, он всегда говорил, что моя затея с едой, несерьёзно. «Мужики бизнесом занимаются, а не у плиты стоят», — он усмехнулся, но в этой усмешке не было веселья, только старая горечь.

Марина молча встала, подошла к нему сзади и положила руки ему на плечи, мягко разминая напряжённые мышцы. Он удивлённо поднял голову, но не сопротивлялся, наоборот, откинулся на спинку стула, прикрыв глаза.

— У тебя сильные руки, — пробормотал он.

— Я художник, — ответила она, продолжая своё дело. — А что, по-твоему, твой отец считал «серьёзным бизнесом»? Перекладывать бумажки в офисе и носить галстук, который душит?

— Примерно, — он хмыкнул. — Главное, чтобы солидно и прибыльно. А удовольствие от процесса для слабаков. Единственное светлое пятно в том доме, это когда то бабушкины пироги по воскресеньям. Она пекла такой яблочный штрудель… с корицей и орехами. Отец ворчал, что это баловство, но всё равно съедал два куска. Бабушка подмигивала мне и говорила: «Путь к сердцу любого мужчины, даже самого сердитого, лежит через тёплый пирог».

Он замолчал, и Марина почувствовала, как под её пальцами он немного расслабился. Она прекратила массаж, поцеловала его в макушку. У неё появилась одна идея.

На следующий день она отпросилась из галереи пораньше. Забежала в несколько магазинов, а потом вернулась домой и закрылась на кухне. Она не была профессиональным поваром, как Саша, но бабушкин рецепт, который она когда-то давно записала в старую тетрадку, был простым и надёжным. Она раскатывала тесто, резала яблоки, и кухня постепенно наполнялась густым, сладким ароматом корицы и печёных яблок. Это был запах не просто еды, а уюта, дома, того самого настоящего дома, о котором она ему говорила.

Вечером она позвонила ему.