— Саша, ты можешь заехать за мной? У меня для тебя сюрприз.
— Сюрприз? — в его голосе послышалось удивление. — Марин, я сегодня не в настроении…
— Просто заезжай, — повторила она мягко, но настойчиво. — Пожалуйста.
Когда он приехал, она уже ждала его на улице с большой плетёной корзиной в руках. Она молча села в машину и назвала адрес галереи.
— В галерею? Зачем? — он удивлённо посмотрел на неё.
— Увидишь. Просто вези.
В пустом, гулком зале галереи было темно. Только её росписи на стенах слабо угадывались в свете уличных фонарей. Марина достала из корзины несколько свечей, расставила их на полу, и зажгла. Мягкий, тёплый свет заплясал по стенам, превращая строительную площадку в сказочное, таинственное пространство. Затем она достала тарелки, вилки, термос с чаем и, наконец, главный экспонат, румяный, ещё тёплый яблочный штрудель.
Саша стоял посреди зала и смотрел на всё это, не в силах вымолвить ни слова.
— Это… — начала она, чувствуя, как волнение подступает к горлу. —… я подумала, что тебе нужно что-то, что пахнет домом. Настоящим домом.
Она отрезала кусок штруделя и протянула ему на тарелке. Он медленно взял его. Он посмотрел на золотистую корочку, на ароматную начинку, и Марина увидела, как его глаза увлажнились. Он сделал шаг к ней, поставил тарелку на ближайший ящик и просто притянул её к себе, крепко-крепко обнимая.
— Как ты узнала? — прошептал он, его голос дрогнул.
— Ты сам рассказал, — ответила она, обнимая его в ответ. — Я просто слушала.
Он отстранился, взял её лицо в ладони и посмотрел на неё так, как будто видел впервые. В его взгляде было столько нежности, удивления и благодарности, что у неё самой защемило сердце.
— Знаешь, — сказал он хрипло, — я всю жизнь пытался доказать отцу, что еда это серьёзно. Что это тоже бизнес, тоже искусство. А ты… ты просто показала мне, что это любовь.
Он несколько секунд молчал, а потом тихо рассмеялся, утыкаясь лбом ей в плечо. Смех был немного сдавленным, будто прорывался сквозь долго сдерживаемые эмоции. Марина почувствовала, как его плечи дрожат.
— Ну всё, не плачь, а то штукатурку на моей новой стене размочишь, — проворчала она, мягко поглаживая его по спине.
Он поднял голову, на глазах действительно блестели слёзы, но он уже улыбался.
— Это стратегические слёзы, — заявил он с максимально серьёзным видом. — Я проверяю качество твоей работы на влагоустойчивость. Пока что держится. Можешь гордиться.
Марина фыркнула и легонько стукнула его кулаком в плечо.
— Идиот. Я тут, значит, душу вкладывала, пекла, старалась, а он мне про влагоустойчивость.
— Так в этом и есть душа! — он подцепил вилкой ещё один кусочек штруделя. — По-настояшему душевные вещи должны выдерживать мужские слёзы, потопы и споры об ананасах в пицце. Это, считай, высший знак качества. Твой штрудель его прошёл. И ты тоже.
Они сидели на полу посреди её незаконченной вселенной, ели его детство и смеялись. В этом смехе не было ни игры, ни страсти. В нём было что-то гораздо большее, лёгкость и доверие. Он больше не был её спасателем, а она — его проектом по спасению. Они были просто Сашей и Мариной, которые едят пирог на полу в пустой галерее и понимают, что их собственная история только начинается.
— Значит, теперь моя очередь тебя поддерживать, пока ты воюешь со своими бюрократическими ракетами? — спросила она, убирая пустые тарелки обратно в корзину.
— Считай это нашим первым совместным проектом, — кивнул он, помогая ей. — Проект «Как не сойти с ума в Нью-Йорке». Судя по всему, у нас есть все шансы на успех.
День открытия выставки был похож на яркий, лихорадочный сон. Галерея «Перспектива» гудела, как растревоженный улей. Воздух, ещё вчера пахнувший краской и растворителем, теперь был пропитан сложным букетом дорогих духов, шампанского и едва уловимым запахом успеха. Мягкий свет софитов выхватывал из полумрака её работы, огромные, расписанные вручную панно, которые превращали холодные белые стены в живой, дышащий мир. Люди, критики в строгих очках, богемные художники в немыслимых нарядах, солидные коллекционеры перетекали из зала в зал, останавливались, прищуривались, обсуждали что-то вполголоса. И всё это было о ней. О её работе.
Марина стояла рядом с Анной, вежливо улыбалась, отвечала на вопросы и чувствовала себя немного не в своём теле. Она была одета в простое, но элегантное тёмно-синее платье, которое выгодно подчёркивало её светлые волосы. Она держала в руке бокал шампанского, но почти к нему не притрагивалась. Нервное возбуждение было сильнее любого алкоголя. К ней подходили, жали руку, говорили комплименты. Она кивала, благодарила, но внутри всё ещё жила маленькая испуганная девочка, которая боялась, что вот-сейчас кто-нибудь подойдёт и скажет: «А мы всё поняли. Вы самозванка. Уходите». Но никто не говорил. Наоборот, пожилой критик из известного арт-журнала долго рассуждал о «неожиданной глубине и лиричности её палитры», а молодая пара, владеющая сетью бутиков, уже на ходу предлагала ей новый проект.
Где-то в толпе она видела Сашу. Он стоял у дальнего окна, разговаривал с кем-то, но его глаза то и дело находили её в толпе. Он подмигивал, едва заметно улыбался, и от этих коротких, безмолвных сигналов ей становилось спокойнее. В какой-то момент, когда очередной гость начал с умным видом рассуждать о влиянии постмодернизма на её творчество, Саша поймал её взгляд и беззвучно изобразил, как тот самый гость тонет в бокале с вином. Марина едва сдержала смех, прикрыв рот рукой, и почувствовала, как напряжение отступает.
Ближе к концу вечера, когда основная волна гостей схлынула, он подошёл к ней, пока она на секунду осталась одна, разглядывая собственную работу.
— Устала? — спросил он тихо, вставая рядом.
— Немного, — призналась она. — Но это хорошая усталость. Знаешь, я всё ждала, когда кто-нибудь разоблачит мой обман.
— Какой ещё обман? — он удивлённо поднял бровь.
— Ну, тот факт, что я просто рисовала то, что чувствовала, а не то, что положено по канонам «современного искусства», — она усмехнулась. — Я всё боялась, что кто-нибудь спросит, какой «концептуальный нарратив» я заложила в этого зайца на лужайке.
Саша рассмеялся. — И что бы ты ответила?
— Сказала бы, что нарратив простой, заяц хочет морковку.
Он взял её за руку, переплетая свои пальцы с её. Его ладонь была тёплой и сильной.
— Ты видела, как они на тебя смотрели? — сказал он уже серьёзно. — Не на вдову, не на чью-то бывшую. На художника. Ты это сделала сама, Марин.
От его слов в груди разлилось тепло. Она благодарно сжала его руку.
— Шампанское, конечно, хорошо, — продолжил он, кивая в сторону бара, где всё ещё звенели бокалы, — но от него в голове туман. Пойдём прогуляемся? Нужно немного выветрить весь этот пафос.
— Пойдём, — согласилась она без колебаний.
Они тихо выскользнули из галереи, оставив за спиной приглушённый гул голосов и музыки. Ночной Нью-Йорк встретил их прохладой и россыпью огней. Улица была почти пустой, и звук их шагов отчётливо разносился в тишине. Он не отпускал её руку, и это простое прикосновение сейчас было важнее всех слов. Они шли молча, вдыхая свежий, влажный воздух.
— Знаешь, о чём я подумала там, внутри? — нарушила она тишину.
— Ну-ка?
— О том, что куплю на свой первый гонорар.
— И о чём же мечтает признанный художник? О вилле на Бали? О спортивной машине?
— Нет, — она рассмеялась. — Я куплю себе ананасовую пиццу. Огромную. Может, даже целую плантацию ананасов, чтобы тебе назло.
Саша остановился и посмотрел на неё с притворной трагедией в глазах.
— Я знал, что слава тебя испортит. Знал! Всё, наши отношения обречены. Я не могу быть с человеком, который так открыто попирает кулинарные святыни.
— Придётся смириться, — она пожала плечами, продолжая улыбаться. — Или есть свою, правильную, пиццу в гордом одиночестве.
Они шли дальше, и их лёгкий, дурашливый спор был лучшим завершением этого сложного дня. Напряжение окончательно ушло, оставив после себя только чистое, звенящее счастье. Они остановились на углу, ожидая зелёного сигнала светофора. Город жил своей жизнью, сигналили такси, спешили куда-то прохожие, из бара на другой стороне улицы доносилась музыка. Саша повернулся к ней. Шум улицы отошёл на второй план. Он смотрел на неё, и в его глазах больше не было иронии, только глубокая, тихая нежность.
