— Марин, — сказал он, и его голос прозвучал как-то по-новому, — а о чём ты мечтаешь теперь? Когда не нужно больше убегать.

Она подняла на него глаза. Вопрос застал её врасплох. Она так долго жила в режиме выживания, что совсем забыла, каково это мечтать. Она смотрела на него, на огни большого города за его спиной, и впервые за много лет почувствовала, что впереди не туман, а бесконечное количество дорог. Вопрос повис в прохладном воздухе, смешиваясь с шумом далёких машин и запахом мокрого асфальта. О чём ты мечтаешь теперь? Она усмехнулась, качнув головой, и в её глазах заплясали озорные огоньки.

— Я мечтаю о диване, — заявила она с абсолютно серьёзным видом.

Саша моргнул, явно не ожидая такого ответа. — О диване?

— Да, — кивнула она с нажимом. — Об огромном, плюшевом, бессовестно дорогом диване. Чтобы на нём можно было спать, есть, рисовать, смотреть глупые фильмы и прятаться от мира. Это не просто диван, Саша, это целая крепость. Моя личная крепость уюта, которую никто не посмеет штурмовать с непрошеными советами.

Он смотрел на неё, пытаясь понять, шутит она или нет, а потом рассмеялся.

— То есть, твоя главная мечта после всего, через что ты прошла, предмет мебели?

— Это не предмет мебели, это состояние души! — с жаром возразила она, входя в раж. — А ещё я мечтаю, чтобы в холодильнике всегда был тот самый сыр, который стоит как крыло самолёта, и чтобы он никогда не заканчивался. И чтобы никто не говорил мне, что от него пахнет «старыми носками»… Но…если честно? Я мечтаю никогда в жизни больше не носить бейджик с моим именем, — заявила она с абсолютно серьёзным видом.

Саша моргнул, явно не ожидая такого ответа. — Бейджик? У тебя была работа с бейджиком?

— Хуже, — она театрально закатила глаза. — Я была консультантом в магазине косметики. Летом, на каникулах после первого курса. Мне приходилось с натянутой улыбкой говорить очень взрослым и серьёзным женщинам, что этот перламутровый-лиловый оттенок теней им «невероятно идёт», даже если они становились похожи на павлина после драки. Это был мой актёрский дебют.

Он смотрел на неё, пытаясь представить эту картину, а потом расхохотался.

— Не верю. Ты? Продавала лиловые тени?

— И убеждала, что крем от морщин за сто долларов действительно работает! — с жаром добавила она. — А у тебя что? Не говори, что ты сразу родился с серебряной ложкой во рту и бизнес-планом собственного ресторана.

— Хуже, — сказал он, и его лицо приняло такое страдальческое выражение, что она приготовилась услышать что-то страшное. — Я был ростовой куклой. Огромным хот-догом. Раздавал листовки у закусочной на окраине города.

Марина замерла. Секунду она смотрела на него, а потом её прорвало. Она расхохоталась так громко и заразительно, что несколько прохожих обернулись на них с улыбкой. Она смеялась, утирая выступившие слёзы, и не могла остановиться, представляя этого высокого, уверенного в себе мужчину в костюме сосиски в булке.

— Хот-дог?! Ты?! Нет, серьёзно? — выдохнула она, пытаясь отдышаться.

— Да. Отец решил, что мне нужно «узнать цену деньгам», отобрал карманные расходы и сказал идти работать. Я назло ему пошёл на самую дурацкую работу, которую нашёл. Он думал, я сдамся через день. А я продержался месяц. Правда, съел за этот месяц столько бесплатных хот-догов, что до сих пор смотреть на них не могу.

Она снова прыснула со смеху, запрокинув голову. И в этот момент, в свете уличных фонарей, с влажными от смеха ресницами и раскрасневшимися щеками, она была такой настоящей, такой живой и свободной. Саша молча смотрел на неё. Он не смеялся вместе с ней. Он просто смотрел, и улыбка медленно сползала с его лица, уступая место какому-то новому, глубокому и серьёзному выражению. Он понял с оглушительной ясностью, что этот смех — самый дорогой и важный звук, который он когда-либо слышал. Он понял, что хочет слышать его всегда.

Он дождался, пока волна её смеха немного утихнет, и, не отпуская её руки, тихо, но отчётливо произнёс, перекрывая шум города:

— Марин, выходи за меня замуж.

Смех оборвался на полуслове. Она замерла, её глаза, всё ещё влажные от веселья, уставились на него в полном недоумении. Она моргнула, потом ещё раз, будто пытаясь стряхнуть наваждение.

— Саша, это уже не смешно, — пробормотала она, пытаясь улыбнуться, но улыбка вышла растерянной. — Я сейчас лопну от смеха, правда. Хватит.

— Я серьёзно, — сказал он, чуть крепче сжав её руку, словно боясь, что она сейчас развернётся и убежит.

Она ожидала, что он рассмеётся в ответ, что вся эта неловкая серьёзность развеется, как дым. Но он не улыбнулся. Он только крепче сжал её ладонь, не давая вырваться, и его взгляд стал ещё глубже, ещё настойчивее. В нём не было ни капли игры.

— Я не шучу, Марин. Ни одной секунды, — сказал он тихо, и его голос, лишённый привычной иронии, прозвучал в ночной тишине оглушительно громко. — Я смотрю, как ты смеёшься, вот так, по-настоящему, и понимаю, что мы потеряли два года. Два года, пока мы могли вот так стоять на улице и спорить о всякой ерунде. Мы прошли через весь этот ад, через семью, через твои страхи, через дурацкое молчание. Я больше не хочу терять ни секунды.

Он сделал шаг ближе, и теперь между ними почти не осталось расстояния. Их дыхание смешивалось в прохладном воздухе.

— Я хочу просыпаться и видеть, как ты злишься, что я снова не так заварил чай. Хочу приносить тебе чизкейки на работу, когда ты снова забудешь пообедать. Хочу спорить с тобой о диванах и сыре до самой старости. Я хочу всю эту твою «крепость уюта», Марин. Но я хочу быть в ней вместе с тобой.

Его слова были такими простыми, такими настоящими. Он говорил не о вечной любви и звёздах с неба. Говорил обо всём том, что и делало их ими. Слёзы снова навернулись ей на глаза, но на этот раз это были слёзы не горя, а какого-то ошеломляющего, невозможного счастья. Она всё ещё смотрела на него, не в силах поверить, и рассмеялась сквозь подступившие слёзы.

— Ты… ты сумасшедший. Ты хоть понимаешь, что ты делаешь?

— Да, — кивнул он, и в его глазах появилась та самая тёплая улыбка, от которой у неё всегда замирало сердце. — Наконец-то делаю что-то абсолютно правильное.

Она больше не могла сдерживаться. Это было слишком. Слишком хорошо, чтобы быть правдой, но это была она. Её правда. Её новая, выстраданная реальность.

— Да, — выдохнула она, и её голос дрогнул от сдерживаемых рыданий и смеха одновременно. — Да, Саша. Конечно, да.

В следующую секунду он уже обнимал её, подняв над землёй и закружив на месте. Она вцепилась в его плечи, смеясь и плача, и весь мир вокруг, огни города, шум машин, взгляды редких прохожих, исчез. Был только он, его тепло, его запах и оглушительное биение двух сердец в унисон. Он осторожно опустил её на землю и, взяв её лицо в ладони, поцеловал. И этот поцелуй был обещанием. Когда они наконец отстранились друг от друга, оба тяжело дышали, улыбаясь как дураки.

— Только учти, — сказала она, вытирая слёзы и пытаясь вернуть себе серьёзный вид. — Диван я всё равно выберу сама.

— Даже не сомневался, — хохотнул он. — Но за сыр будем голосовать. Я не уступлю.

Она снова рассмеялась, прижимаясь к нему. Вопрос о том, что она мечтает, отпал сам собой. Она уже держала свою мечту за руку.

Прошло три года. Три года, которые пролетели, как один бесконечный, счастливый вдох. Нью-Йорк из чужого, гудящего мегаполиса превратился в дом. Марина больше не чувствовала себя в нём гостьей. Теперь у этого города был её запах, звук её шагов, её маршруты. Весенний вечер заливал гостиную мягким, золотистым светом. На огромном, бессовестно удобном диване, Марина сидела, поджав под себя ноги. Перед ней на кофейном столике были разложены листы с эскизами, но работа давно отошла на второй план. Всё её внимание было приковано к маленькой девочке двух лет, которая с деловитым видом пыталась помочь маме, водя по чистому листу толстым фиолетовым фломастером.

— Мама, смаи, — лепетала она, показывая на свои каляки-маляки. — Это папа. Он большой.