Слова врача повисли в воздухе, густые и тяжелые, как сироп. Они доносились будто из другого конца длинного туннеля: «ишемический инсульт… левой средней мозговой… гемипарез…». Сердце на мгновение замерло, а потом рванулось в бешеном галопе, отдаваясь болью в висках. Воздух вдруг стал густым, его катастрофически не хватало. Мир сузился до губ доктора, говорящих такие невозможные, чудовищные вещи.

Мама. Моя мама. Паралич. Не двигается. Руки сами собой сжались в кулаки, ногти впились в ладони. Леденящая пустота медленно расползалась внутри. «…рука, нога…» — доносились обрывки фраз. Перед глазами всплыло яркое, до боли живое воспоминание: мамины руки, сильные и умелые, замешивают тесто на пирожки. А теперь они… не двигаются? Нет. Этого не может быть. Это какая-то ошибка.

Я почувствовала, как подкашиваются ноги, наверное, мое состояние заметил Володя, потому что он обхватил меня рукой за плечи, не давая упасть, и, поглаживая, произнес:

— Мы справимся, Катюша, слышишь? Люда сильная, она выкарабкается.

Доктор продолжал говорить, а его слова уже не складывались в смысл, они были просто набором звуков, каждый из которых больно ранил. Наконец, лечащий врач закончил, и на наш вопрос, когда мы сможем увидеть маму, тяжело вздохнул.

— Часы посещения с семнадцати до двадцати, но, думаю, что в качестве исключения на пять минут я могу вас провести к больной. Ей сейчас нужны положительные эмоции, надеюсь, вы это понимаете?

Дорога до палаты промелькнула как один сплошной, смазанный миг. Стертые каблуками полы, яркий, ничем не смягченный свет люминесцентных ламп, запах антисептика, въевшийся в стены. Сердце колотилось где-то в горле, и каждая его пульсация кричала: «Готовься. Держись. Не показывай ей свой страх».

По пути Володя крепко держал меня за руку, выражая молчаливую поддержку. У палаты он шепнул на ухо: «Держись. Держись. Она сейчас нуждается в тебе сильной. Нельзя плакать. Никак нельзя».

Доктор приоткрыл дверь и жестом пригласил войти.

Мамочка… Маленькая, почти незаметная под белым больничным одеялом. Как странно, страшно — увидеть ее такой. Всегда энергичная и собранная, теперь неподвижна и бледна. Лицо… левая половина была такой знакомой, родной. А правая — носогубная иния сглажена, веко чуть приопущено. Признаки того самого «частичного паралича», о котором предупреждал врач.

Я замерла на пороге, чувствуя, как ноги вновь становятся ватными. А затем вдохнула поглубже и сделала первый шаг к кровати.

— Мам… мамочка, — голос дрогнул, но я не позволила ему сорваться. — Я здесь. Мы с тобой.

Осторожно взяла ее левую руку — ту, что могла двигаться. Прижала ладонь к своей щеке, закрыла глаза на секунду, ловя знакомый, родной запах, пробивавшийся сквозь больничный дух. Мама медленно, с усилием повернула голову. В ее глазах, всегда таких ясных и умных, сейчас плавала растерянность. Ее губы дрогнули, она попыталась что-то сказать, но получился лишь спутанный звук. Еще попытка и снова поражение, заставляющее маму злиться, мыча, что-то непонятное.

— Тихо, тише, все хорошо, — я, сама едва держась, — ты поправишься, вот увидишь, правда, Володя?

Повернулась к стоявшему за спиной мужчине, ища поддержку. Он держался не в пример лучше меня. Собранный, напряженный, но на лице добродушная улыбка, будто он не в больнице у постели больной, а на свидании. А с какой любовью он смотрит на маму?

— Конечно, — недрогнувшим голосом произнес он, — уверен, что совсем скоро от болезни не останется и следа. А пока ты здесь, мы с Катюшей всегда будем рядом, — словно в подтверждении своих слов, он положил мне на плечо руку.

— Но часы посещения… — робко возразил врач.

— Пока мы вас ждали, я видел стенд в холле. У вас есть платные палаты, — перебил Володя, не дав тому закончить. — Как я могу оформить самую лучшую для своей жены?

Володя отлучился для заключения договора, и я принялась рассказывать маме обо всем, что приходило в голову. Главное — чтобы звучал родной голос. Чтобы мама слышала, что она не одна. Мама слушала меня, закрыв глаза и едва сжимая мою ладонь. Ее дыхание постепенно выравнивалось, говоря, что она успокаивается. А затем она и вовсе уснула.

Поскольку Володе вечером на смену, то он остался в больнице первым, отправив меня до вечера домой.

Вышла из больницы, и меня будто подхватил поток яркого, безразличного ко всему уличного шума. Солнце слепило, гудели машины, смеялись где-то проходящие мимо люди. Этот мир жил своей обычной жизнью, и это было почти невыносимо. Как будто кто-то взял и разрезал реальность пополам: там, в стерильной тишине палаты, — самое главное, а здесь — всего лишь декорация.

Я не помнила, как шла, переходила улицы, поднималась по лестнице. Рука все еще чувствовала прохладу и легкое, почти призрачное прикосновение маминых пальцев. Инсульт — теперь это не просто слово, это новая реальность, в которой нам предстоит жить.

У самого подъезда меня настиг телефонный звонок. Муж. Безразлично сняла трубку, сил говорить не было, голос охрип оттого, что я больше часа без перерыва делилась с мамой произошедшими со мной в отпуске событиями.

Костик же напротив, фонтанировал энергией.

— Катена, привет! Я ужасно соскучился по тебе! Рассказывай, как ты там без меня? — бодро произнес он, словно и не знал о том, что случилось с тещей.

— Маму парализовало, правая сторона. Володя остался с ней, я пока иду домой, — поглядывая на дверь в парадную Юры, соврала я. — В шесть я его сменю.

— Хреново, нужны какие-то лекарства? Деньги?

— Лекарства есть, деньги я возьму из заначки.

Мне сейчас больше нужна поддержка, душевное тепло и слова о том, что все будет хорошо, мама поправится, речь, движения восстановятся. Ну же, скажи мне, что ты рядом, и все будет хорошо!

— Ну и ладушки, — повеселел Костик, — Увидимся через неделю. Жду вкусный завтрак! И не только, — муж понизил голос, произнося последнюю фразу как намек на интимную близость.

От неуместности меня даже передернуло. Как можно думать о чем-то кроме мамы сейчас? Интересно, он всегда был таким, и я просто не замечала его толстокожести? Словно он говорил на другом языке, с какой-то чужой, бездушной планеты, где нет места всепоглощающему страху за самого близкого человека.

«Хреново». «Ну и ладушки». «Вкусный завтрак». Каждое слово как пощечина. Каждый звук — предательство.

— Костя, — голос мой прозвучал неожиданно глухо. — Маму парализовало. Она не может говорить. Она не может двигаться.

Сделала паузу, пытаясь вдохнуть воздух, которого снова не хватало.

— Мне не до завтраков. И не до… прочего. Понимаешь?

В трубке повисло неловкое молчание.

— Ну, я же… я предложил помощь! Деньги, лекарства… — в его голосе послышалась обида.

И это добило. Окончательно и бесповоротно. И вдруг все встало на свои места. Кристально ясно и до боли просто.

— Мне нужен был ты. Твое плечо. Твое «держись, я с тобой». А не… это.

Еще одна пауза, более тяжелая и беспросветная.

— Ладно, не кипятись. Я понял. Передавай маме привет, — прозвучало наконец, уже без прежней бодрости.

Я не стала ничего больше говорить. Просто опустила руку с телефоном и положила ее на колени. Пальцы сами разжались, и аппарат со стуком упал на асфальт. Экран пошел трещинами, как и вся моя прежняя жизнь…

Слезы, которые я с таким трудом сдерживала в больнице и в разговоре с ним, наконец хлынули. Тихо, без рыданий, просто потоком горячей, соленой воды. Я не пыталась их смахнуть, позволила им течь, стирая с лица напряжение последних часов. А потом глубоко вздохнула, вытерла лицо ладонями и подняла телефон. Больше никаких звонков ему. Никаких ожиданий.

Еще какое-то время я постояла на улице успокаиваясь. И лишь когда слезы высохли, поднялась в квартиру. Чужие стены встретили тишиной. Юра до сих пор спал.

Стараясь не шуметь, прошла на кухню и закрыла за собой дверь. Зачем-то поставила чайник. Конечно, хорошо бы поесть, но совершенно не хочется. Кто-то стресс заедает, а вот я — наоборот, одна мысль о еде вызывает тошноту.