«Больше никаких фиктивных отношений».

Никаких, Воронцов, как скажешь.

Роза, распустившаяся утром внутри моего сердца, сгорает в пламени обиды и серым пеплом опускается на все мои мечты. Шипы колют грудь, царапают уголки глаз, вызывая слезы, но я не позволяю им пролиться.

Серж слишком много времени и сил вложил в мой макияж. Я не позволю какому-то нахальному мажору его испортить. Романтик? Чуткая творческая личность? Я повелась на его красивые речи, мягкие взгляды и теплые прикосновения. Дура! Идиотка! Разве жизнь не учила тебя тому, что никогда не стоит полагаться на мужчину? Неужели, смотря все эти годы на то, как мать стелется перед отцом, ты не поняла, что на первое место всегда надо ставить себя? Верить только себе и любить только себя!

— Выкинь к черту эти розы.

Анфиса вздрагивает от моего ледяного тона. Потом, спохватившись, убирает букет под стойку.

— Тебя еще звали в випку. В четвертую. Передашь тогда Сангрии? А то мне еще надо разобраться с резервом одного столика. Там накладка вышла…

— Я сама станцую.

Анфиса выпучивает на меня свои огромные рыбьи глаза.

— Там стриптиз, Текила. Ты же…

— Я станцую.

Хочешь, чтобы я была шлюхой, Воронцов? Буду.

Но не твоей.

Я никогда не буду твоей.

Весь путь до четвертой випки я тереблю в руках записку. С ненавистью сминаю ее, отрываю кусочки и кидаю на пол, черный с красными пятнами софитов. Они мелькают под ногами, как опавшие лепестки роз. Я безжалостно давлю их каблуками. В сердце пусто, в голове тоже.

Заходя в випку, я скольжу безразличным взглядом по мужчине, остановившем меня тогда у сцены. У него непримечательная внешность. Я обращаю внимание только на голубые глаза с легким прищуром — у Стархова такие же — и блеск часов на руке, с прозрачным корпусом, как у Воронцова. Клиент предлагает мне самой выбрать песни. Я включаю готовый плейлист в рандомном порядке. Первые две песни не запоминаю, последней играет Easy to love — Bryce Savage. Топ и фатиновую юбку я снимаю еще на второй песне. К середине третьей раздеваюсь полностью. На гостя мне плевать. Его лицо застилает кальянный дым, и я представляю, что его и вовсе нет в комнате. Я танцую для себя. Для того, чтобы почувствовать насколько я хороша и убедить себя в том, что Воронцов бросил меня не потому, что я оказалась ему ненужной, а потому, что он просто не сумел разглядеть мою истинную цену. Я бриллиант, а он бездарный ювелир. Нет, даже грубый кузнец, способный только ковать цепи, отливать мечи и вонзать их в чужие сердца. Черствый, самовлюбленный и жестокий.

Как я могу так говорить о человеке, которого люблю? Любила… Но он ведь как-то смог так поступить со мной! Уж лучше я буду стервой, буду поливать его грязью, но не ни за что ни буду унижаться перед ним, показывая свои чувства и живя в ожидании того дня, когда он соизволит их принять.

На выходе из випки клиент протягивает мне толстую пачку купюр. Я смотрю на них с презрением. Еле сдерживаюсь, чтобы не бросить такой же взгляд на мужчину. Он отвешивает мне комплименты. По правилам я должна улыбнуться, забрать деньги и доложить, что я с нетерпением буду ждать его возвращения в «Абсент». Но я лишь язвительно усмехаюсь и бросаю:

— Оставь себе. Жене туфли купишь.

Придурок, придя в клуб, даже не соизволил снять обручальное кольцо.

Утро пробирается на Тверскую серым туманом. Фонари, не выключенные с ночи, расплываются желтыми точками по краям дороги. Я иду медленно, будто туман, как вода, мешает мне переставлять ноги с привычной скоростью. Холод пробирается под одежду, щекочет грудь и спину, но я не спешу застегивать тренч. Хочу замерзнуть. Покрыться корочкой льда. Стать ко всему безразличной. Хотя бы внешне.

Достаю из сумочки телефон и набираю сообщение Вике: «Мы расстались с Пашей».

Прохожу три метра с видом Снежной королевы, погрузившей в зиму всю планету.

А потом сворачиваю за угол и кричу на всю улицу. Отчаянно. Истошно. С лютой ненавистью и тоской.

— Каблукова, Вы что ночью делали?

Я впадаю в ступор. Геннадий Семенович мерно постукивает ручкой по кафедре. Я чувствую себя обвиняемой, которой судья вот-вот вынесет приговор. Профессор сверлит меня пристальным взглядом, прищуривается. Я холодею. Он не может знать правды! Не может! Но дергает уголком губ так, будто знает.

Знает, что я до пяти утра танцевала у пилона, сверкая перед папиками бедрами в блестках. Знает о стриптизе в випке, о том, что меня бросил парень, о том, как низко он меня ценил. О моем нервном срыве на пустой холодной улице. О часе истерики дома и о двух разбитых тарелках. О слезах, впитавшихся в подушку, и о новой пыльно-розовой помаде, заказанной среди ночи на Вайлдберриз. Покупки — лучший вид успокоительных.

— В клуб ходили, Каблукова?

Я мотаю головой, пожалуй, слишком резко.

— Стих учила. Всю ночь. Не выспалась.

— Заметно.

Геннадий Семенович морщит нос. Крупная родинка неприятно дергается.

— И это была первая и последняя ночь, когда Вы его открывали, так?

— Нет, я на прошлой неделе еще начала учить.

Правда. Я ж не самоубийца, чтобы «Плач Ярославны» на древнерусском на последний день оставлять. Королева вот оставила и сегодня получила минус. Если и расскажет на следующей паре, Геннадий Семенович больше четырех баллов из возможных семи не поставит.

— Плохо учили, значит.

Он усмехается. Я еле сдерживаюсь, чтобы не показать ему фак. Он и так унизил меня при всех, пока я рассказывала стих. Заметил, что девчонка за партой сзади меня повторяет строчки шепотом, и решил, что она мне подсказывает. «Вы тоже кукушкой решили обернуться, Каблукова? Как Ярославна?» Мои возмущения он, конечно же, не стал выслушивать. Попросил ту девочку замолчать, а меня — рассказать стих сначала.

И я не смогла. В голове всплывали обрывки фраз на русском — цитаты, выученные для сочинения на ЕГЭ — а эти древние закорючки вспомнить не получалось. Хотелось плакать. Прям как Ярославна. Встать рядом с ней на забрало и разрыдаться на всю Русь. Я же знала слова! Дома даже перед зеркалом репетировала, читала с выражением.

Но стоило кому-то с задней парты произнести фамилию Воронцова, как воспоминания о вечере в его доме тут же все вытеснили. Вспыхнул огонек, медленно сжигающий разум. Тот, что горел в глазах Воронцова. Тот, что пробуждался внутри меня от его прикосновений.

Тот, что я больше не чувствовала. Я будто смотрела на себя со стороны, пустая, как белый лист, лишенная эмоций. Наблюдала за тем, как я медленно тлею. Белые локоны покрываются черным пеплом боли и разочарования. Глаза — две зеленые стекляшки, осколки бутылки. Вот бы ее склеить, залезть внутрь и отправиться в ней в дальнее странствие по волнам океана. Неважно куда. Лишь бы подальше отсюда. Подальше от Воронцова и настойчивого, излишне внимательного взгляда Геннадия Семеновича.

— Маргарита, Вы же понимаете, что больше трех баллов я за такое поставить не могу?

— Да ставьте, что хотите.

Я подхватываю сумку, ноутбук в нее не кладу — просто сжимаю подмышкой — и выхожу из аудитории. Меня провожают удивленные взгляды и угроза Георгия Семеновича оставить меня и вовсе без оценки. Тоже мне, напугал! Так будет даже лучше, в следующий раз расскажу. Может, хоть до четверочки дотяну.

Как позорно звучит! Наверняка, все одногруппники сейчас думают о том, что я скатилась. Староста! Ушла с тремя баллами! Еще и дверью хлопнула.

Но ситуация станет только нелепее, если я сейчас вернусь. Нет, лучше пойти домой, доучить этот идиотский стих, чтоб от зубов отскакивал, и доделать всю остальную домашку. Фоном поставлю true crime. Чтобы Воронцов и прочие дурные мысли в голову не лезли.

На выходе из вуза меня догоняет Королева.

— Стой! Ты куда без меня, заюш? Совсем обалдела!

Она пытается пройти через турникет, но тот не поддается, и Королева с разбегу врезается в него бедром.