Я сжимаю его руку, и так хочется наговорить много всего: что я люблю, что злюсь за то, что он всё затягивал, что не позволю ему уйти. Но вместо этого вырывается одно простое:

— Главное — держись, — говорю я и не знаю, кому прежде — отцу или себе. — Я рядом.

Его глаза закрываются, и снова мониторы размеренно отсчитывают проценты жизненной силы. Врач говорит, что первые дни критичны, и что он будет под наблюдением кардиологов, что необходимы изменения образа жизни, и что реабилитация — это командная работа. Я записываю всё, как будто делаю чек-лист. На бумаге и в голове вещи становятся чуть более управляемыми.

Позже, когда нас отпускают из больницы ненадолго, я возвращаюсь домой с мамой — не за долго и не с пустыми руками. Нам нужно собрать вещи: тёплые рубашки, лекарства, очки, фотоальбомы — всё то, что человеку необходимо, когда он на лечение. Дом кажется чужим, как будто чужие руки перекладывают его жизнь в пакеты. На полках — станок для бритья, на вешалке — его старая куртка, в ящиках — счета и незакрытые квитанции. Весь этот хаос — маленькие штрихи жизни, которые обычно невидимы до тех пор, пока кто-то не исчезает на срок.

Мы складываем вещи с точностью, смешанной с апатией. Мама медленно перебирает содержимое шкафа, её пальцы останавливаются на каком-то старом снимке: муж молод и счастлив, руки крепко обнимают мою мать. Её губы подрагивают, и я понимаю, что мы оба сейчас перестраиваемся — из прежних ролей и привычек в новые, где решение медицинских и бытовых проблем приходится принимать здесь и сейчас.

Я звоню такси — не потому, что хочу, а потому что я всё ещё не умею водить, и мои права — всё ещё на стадии планов. Я думаю о том, как много раз в жизни выбирал кратчайший путь — удобство, скорость. За стимулы виртуальных побед я платил отсутствием простых практических навыков. Сегодня это оборачивается тем, что я везу вещи отца в больницу на чужой машине, шуршащей на трассе, в окнах которой играют уличные фонари.

Мы садимся на ступени возле подъезда, потому что мама хочет подышать, потому что окоченели ноги. Ночью город кажется мягким, приглушённым: фонари, редкие прохожие, где-то лай собаки. Я смотрю на пустые пакеты рядом и понимаю, как мелочно и одновременно важно всё это: бинты, тапочки, его любимая кружка. Я ощущаю, как усталость накатывает плотной волной — не только физическая, но и моральная: все эти диалоги в голове, все эти поломки привычного мира.

Я сажусь на ступень, облокачиваюсь спиной о холодную стену и закрываю глаза на несколько секунд. Мысли как винтики заклинивают и снова крутятся: *надо учиться водить, надо быть рядом, не откладывать, не ждать, когда кто-то другой исправит.* И мысль эта — как тухлый привкус в горле: я, возможно, тратил слишком много времени на то, чтобы быть героем в мире, где можно сохраняться и перезагружаться, и недостаточно — на то, чтобы быть человеком рядом с другими. Теперь заплатить за это приходится дорогой, в которой нет чекпоинтов и отката.

Мимо проходит пара, смеются, держатся за руки — и это маленькое, человеческое зрелище режет меня так само, как раннее детство резало папина суровость. Я думаю о том, как он, вероятно, всегда хотел быть сильным и независимым, и как это упрямство сыграло с ним злую шутку. Я думаю о словах Мила: *игры подождут*.

Кажется, что все эти виртуальные победы — они были репетициями, тренировкой быстрого реагирования, но не тренировкой любви, терпения и присутствия. Сегодня я учусь совсем другой науке: быть рядом, поддерживать, просить помощи.

Я смотрю на сумку, в которой аккуратно лежат его вещи, и представляю, как завтра мы снова будем подниматься по этой лестнице, заходить в больничную палату и сидеть рядом, держать трубку и слушать гул приборов. Я думаю о том, что нужно будет учиться парковке, перестроению, зачем мне водительские права, и вдруг это не просто желание удобства — это необходимость. Водить — значит успевать, доставлять, не зависеть от чужих расписаний. В тот момент это кажется решением маленькой стратегической задачи в большом, страшном мире взрослой ответственности.

Я вдыхаю холодный ночной воздух, ощущаю, как он проникает в лёгкие, и в груди где-то между болью и тревогой возникает сомнительное, но устойчивое чувство: у меня есть выбор. Можно продолжать жить между рейдами и сражениями в игре, или можно попытаться стать тем человеком, который способен ухаживать, заботиться и быть рядом. Сегодняшняя ночь — первый шаг к тому, чтобы понять, что геройство в жизни — это не только крики в чатах и крупные победы над монстрами. Это утренние поездки в больницу, это звонки страховым, это способность поменять приоритеты и не бросать тех, кто тебе дорог.

Мама кладёт руку мне на плечо, её ладонь теплая и дрожит. Она говорит тихо, без слёз, только шёпотом, будто не желает тревожить спящего мира:

— Поедем завтра снова. Он выкарабкается.

Я киваю. Глаза мокрые, но я стараюсь выглядеть тверже, чем чувствую. Мы сидим на ступенях, и город продолжает жить своей рутиной: где-то гуляют люди, в проезжающем такси гаснет свет, на дальнем углу горит вывеска круглосуточной булочной. Небо над домами чернеет, и я, глядя на него, думаю о том, что завтра мне нужно будет сдать практику в автошколе. И это — не пустая амбиция, а обещание самому себе: больше не полагаться на такси, больше не быть беглецом между мирами.

Я поднимаюсь с холодной ступеньки, стряхиваю с джинсов пыль, и вместе с мамой мы собираем пустые пакеты. В руках их шуршание кажется мне странно громким — как будто звучит саундтрек к сцене, которую не хотелось бы проигрывать. Мы идём к такси, тёплые свет фонарей ложится на наши плечи, и где-то внутри меня уже пробуждается осознание: в мире уж слишком много важных вещей и людей, чтобы так от всего отгораживаться.

И, честно признаться, что-то я устал. Не за сегодняшнюю взбалмошную ночь… А уже за очень долгий марафон личных изменений. Все эти тренировки сейчас кажутся странными и навязчивыми. Я же, как и отец, сам себя запустил. И моя жизнь тоже может закончится в ванной на полу. У толстяков такое вообще не редкость.

Но думать об этом не хочется, да и не только об этом, а вообще обо всем. Но как назло голова полна дурацких мыслей.

И я не знаю, как их прогнать.

Три дня вне игры.

Для кого-то это мелочь, для кого-то отпуск. Для меня — вечность. Всё это время я крутился между домом, больницей и мелкими бытовыми заботами. Отец пока в палате под капельницами, но врачи сказали, что кризис миновал. Значит, я могу вернуться в игру с чуть более спокойной душой… но всё равно с грузом в голове.

Я ложусь на кровать, настраиваю интерфейс, проверяю датчики. Глубокий вдох — и погружаюсь.

Первые секунды после загрузки я жду привычного тихого гула гильдии, голосов, скрипа дверей и цоканья ботинок по каменному полу… Но слышу грохот, смех и странный шум, похожий на строительные молоты.

Выхожу из точки респауна в главный зал — и… челюсть сама хочет упасть на пол.

Вместо аккуратных рядов лавок и оружейных стоек — хаос. Половина стены у входа явно была пробита, и сейчас несколько игроков, вооружённых кувалдами и магическими рунами, закладывают её заново. На дальнем краю зала два новичка чинят крышу, стоя прямо на летучих платформах мага. У ворот, вместо прежних аккуратных створок, торчит временная деревянная заглушка с нарисованным маркером *«Скоро будет лучше, чем было»*.

— Эй, босс вернулся! — кто-то орёт, и в мою сторону поворачиваются десятки лиц.

— Здорово, Дим! — машет мне орк-кузнец, и даже его клыки кажутся сейчас приветливыми. — Держись там, и твоему отцу здоровья!

— Папе — сил! — кричит маг из дальнего угла, не прекращая чертить руны.

— Всё держим под контролем! — добавляет кто-то из новичков.

Я иду сквозь этот шумной стройплощадкой, чувствуя, что у меня в груди что-то теплое расползается. Эти ребята… пока я возился с реальным миром, они здесь и строили, и дрались, и, судя по всему, побеждали.