— А вы кто такие? — спросила она один раз, как спохватившись.
— А мы землеустроители, — ответил Костя, — землю мерить будем в разных деревнях.
Она поверила сразу же и даже ахнула восторженно:
— Какая у вас тоже интересная работа.
Да, работа у них была, конечно, интересная, но пока бесплодная. Третий день они идут, и вот только сегодня нащупывается что-то. Костя взял чайник, прошел к стойке.
— Еще чайку? — двинул толстые губы Кирилл и склонился, как толкнул его кто в спину.
— Да, можно еще. И вот что, — добавил приглушенно Костя. — Мы из уголовного розыска.
— Я так и понял, — кивнул Кирилл. — У нас такие ли события...
— День назад Трошка принес монетку, закапанную воском...
— Монетку, закапанную воском? — брови буфетчика полезли вверх. Вот кого надо было немедленно записывать в драматический кружок к этой девушке-избачу.
— Разве не приходил?
—Так ведь приходили многие, и монетки всякие: и в шерсти, и в воске, и, простите, просто в коровьем дерьме. Народ разный...
Летели к Москве самолеты со всех концов Советской России, последние дни смотрели сквозь решетки на американское небо приговоренные к казни на электрическом стуле двое итальянских рабочих — Сакко и Ванцетти, шла переделка полей, и все мощнее становился гул моторов тракторов, росли стены новых заводов, взлетали над реками новые мосты, сияя ажуром ферм.
Но что до всего этого ему, с заплывшими глазками, в засаленном халате. Лишь бы добро не тронули, и лишь бы покой. Да, покой, незыблемый, приютный покой здесь, в глухой деревне Хомяково.
Костя перегнулся через стойку, взял буфетчика за полу халата, подтянул к себе с силой, так что затрещала материя:
— Ты, видно, всю жизнь плутуешь? Неспроста завел свое дело...
— Но позвольте, — забормотал буфетчик.
— Я тебя еще раз спрашиваю, буфетчик, — снова тихо проговорил Костя. — Нам некогда. Два дня назад приходил Трошка?
— Ах да, — буфетчик хлопнул по лбу ладонью. — Это батрак Никона Сыромятова. Принес деньги и одна была закапана воском. Но пустяки какие. Надо же было мне тогда сказать про марфинскую церковь. Мол, не похищенная ли. А тут сплавщик Сеняга Коноплев, пьяница и побирушник. Услышал и начал плести по всему околотку. Но пустяки какие, — покачал он снова головой. — Просто лежали деньги у Никона под образами. У него там и конторка. Приходил ко мне с жалобой потом сам Никон. Виноват, говорю ему. Прости уж за язык. Осудить меня следовало бы за язык. Не умею держать его за зубами...
Да, они уже сговорились. Конечно, Никон приходил к нему и все втолковал. Втолковал, как надо говорить. Убедил его, что есть образа, есть свечи над конторкой, есть огонь и с огня падают и падают жидкие капли воска на монету.
Пришла хозяйка — согнутая женщина, поставила на стойку чайник. Кирилл осторожно подвинул его, глядя в лицо Косте. Рассчитавшись, Костя вернулся к столу. Его товарищи смотрели, как идет по пыльной деревенской улице эта девушка-избач. Кажется, они забыли даже, зачем они здесь, в этой деревне.
— Конечно, — присев за столик, проговорил он насмешливо. — У Васи любимая девушка. У Македона уже внуки скоро, а они глаз не отрывают...
— Да нет, — смущенно засмеялся Вася.
— Они хотели бы, — продолжал Костя, наливая чай в стаканы, — пойти вслед за ней в избу-читальню, почитать там газеты, послушать граммофон.
— Да нет, — теперь сердито отозвался Македон. — Ну, поговорил с буфетчиком?
— А что он может сказать, — пожал плечами Костя. — Вот что, — глянул он опять насмешливо на агентов. — Вам придется пойти к этой девушке, — засмеялся он. — Подите к ней, почитайте журналы, газеты, послушайте граммофон. Отдохните на культурном фронте. А я пойду к этому Сыромятову.
Агенты вскинулись на него.
— Ну да, — ответил Костя, — потолкую немного и приду к вам.
— Но, может, всем?
Костя оборвал Македона:
— Надобности нет всем...
Он поднялся, вышел из трактира. Прошел назад к сельсовету. Возле дома Сыромятова щелкнула калитка, и на улицу с корытом вышла девушка, в легком платье, переваливающаяся смешно с боку на бок. Вот она поравнялась с Костей и «закинула глазки», как говорят в деревне. Будто безразлична к встречному, но все видит.
«Дочь, значит, Сыромятова», — подумал Костя. Он прошел палисад, завернул за угол и увидел в темноте сарая белое пятно рубахи. Парень все еще возился с сеном. Оглядевшись, Костя перепрыгнул палисадник и быстро прошел за амбаром и деревьями к сараю, вошел в жаркую сенную духоту. Парень обернулся — лицо его было потно и красно, волосы растрепались.
— Ну, здорово, Троша, — проговорил Костя, подходя близко.
— Здорово.
— Один работаешь?
Тот кивнул головой, недоумевая, видимо, и пятясь даже.
— Никто в гости не приходил в дом?
Испуг появился в глазах батрака. Он еще дальше отступил от Кости и все не отрывал от него глаз.
— Ну, что молчишь? — спросил уже строго Костя.
— Откудова знать мне? — угрюмо сказал парень. — Чего тебе тут надо? Чего влез?
— Я из милиции, — пояснил Костя. — А для кого ты ходил в трактир, покупал еду и папиросы? Одна монетка была закапана воском...
— Не знаю я никого, — вдруг с яростью даже закричал батрак, — никого не видел и никого не знаю. И не мешай мне тут работать. Хозяина спрашивай.
Послышались осторожные шаги, и в сарай вошел Сыромятов с вилами. Он оглядел батрака и Костю, спросил:
— Поглядеть, как сено вьют?
— Да, — ответил Костя. — Сам я деревенский, давно не видел такой работы.
— А может, спросить насчет монетки? — сказал неожиданно Сыромятов. — Мол, не ворованная ли она была?
— Да и это есть.
Сыромятов усмехнулся, покачал головой:
— Ну и деревня, слух дойдет скоро до Москвы, поди. Из Москвы приедут и ко мне в сарай....
Он воткнул вилы в сено, вроде хотел кинуть охапку и замер, положив руки на черенок. Лицо было спокойно, но за многие годы работы в розыске Костя научился угадывать чувства людей. Выдавали трясущиеся губы, бегающие глаза, шаркающие ноги, вздрагивающие пальцы, нервный поворот головы, когда человек будто ждет появления еще одного человека, нервный смех, выкрики, плевки. В этом, кажется, все было спокойно, недвижимо, лицо-икона, но руки... Они выдавали его. Они сжали черенок с такой силой, что казалось, кожа сейчас лопнет.
— У меня деньги хранятся в конторке. А над конторкой две иконы. Одна Николы-победителя, другая Гурия Варсонофия... Под обеими свечи стоят. Когда нет керосина, зажигаю свечи, чтоб помолиться. Каплет, разве за молитвой увидишь, как каплет воск. Когда молишься, мирское забываешь...
— Когда молишься, мирское забываешь, — повторил Костя. Такую поговорку, помнится, говорила его мать.
— Может, зайдете в дом? — предложил Сыромятов. — Перекусить.
— Только что из трактира.
— А то кваску. Квасок отменный. Зашибет до слез. Дочка — мастерица.
— Разве, что кваску, — согласился неожиданно для себя Костя. — Отчего же.
Он шел следом за Сыромятовым, смотрел в его сутулую спину, в этот затылок, набыченный, заросший пегими волосами, и думал, о чем ему говорить с этим человеком, у которого, может быть, ночевал Коромыслов. О чем? Поймать его «на мульку»? Поймается — ладно, не поймается — чего доброго, будет все знать этот хитрый и тонкий мужик. Передаст Коромыслову, а Коромыслов, может, где-то недалеко. Так и не решив, поднялся наверх в комнату, присел за стол. Сыромятов звякнул дверцей шкафа, снял половничек, облитый эмалью — по эмали светлые птички и диковинные кустики. Зачерпнул в ведре квасу, поставил на стол:
— Со слезой...
Бил квас в тело уксусом, обжигал, туманил глаза.
— Верно, отменный, — сказал Костя, отставив ковш. — Продрало здорово. А что иконы завешены? — спросил, кивнув на стену, на белые занавесочки.
— Так время такое, — ответил Сыромятов, присаживаясь, выложив на стол портсигар. Пальцем с желтым ногтем ловко колупнул крышку. — Причаститесь папиросочкой...
