Журин, принадлежавший ко второму эшелону партийных руководителей, предстаёт (в своих собственных оценках) узколобым «истинным коммунистом», но он был по крайней мере честен в своём расположении к Брежневу. В своём интервью, данном почти 30 лет спустя после описываемых событий, Журин всё ещё повторяет старую официальную формулировку объяснения того, что произошло в октябре 1964 г.: «Пленум удовлетворил просьбу Н.С. Хрущёва об освобождении от исполнения им своих обязанностей»[384]. Вместе с тем на Журина, как и на Байбакова, Хрущёв, кажется, производил положительное впечатление своим вниманием к сельскому хозяйству, в особенности к освоению целинных земель. Новиков подчёркивал необходимость дисциплины и ритмичности в работе оборонной промышленности, проводя параллели с военными годами, как будто главная цель социализма заключалась в максимальном производстве вооружения. Он не питал особой любви к Хрущёву: «Брежнев, когда тот был здоров, был не хуже Хрущёва и ничуть не менее энергичен, чем Сталин». Вместе с тем у Новикова имелись личные воспоминания о репрессиях, и он полагал, что подручные Сталина виновны в них даже больше него самого[385]. Это должно было настраивать его критически по отношению к старой гвардии — Молотову, Маленкову и Кагановичу, в 1957 г. В любом случае он последовал за своим патроном Козловым, который поддержал Хрущёва во время кризиса, связанного со свержением антипартийной группы. Новиков, безусловно, критически относился к Хрущёву в последний период его правления, и, как нам известно, был уволен Хрущёвым в 1962 г. Он знал планы заговорщиков в 1964 г. и готовил тексты критических выступлений против Хрущёва на октябрьском пленуме для себя и своего шефа Д.Ф. Устинова.
Хотя Егорычев не входил в состав ЦК в 1957 г., он, очевидно, был согласен с Хрущёвым в его сопротивлении антипартийной группе: «Они пытались вернуться к сталинским временам и методам, они не имели права сместить Хрущёва, поскольку его назначали не они, а Пленум ЦК КПСС»[386]. Будучи в 1957 г. первым секретарём Бауманского райкома партии, Егорычев, возможно, следовал за Екатериной Фурцевой, занимавшей в то время пост первого секретаря Московского горкома и поддерживавшей Хрущёва. Несмотря на это Егорычев приветствовал снятие Хрущёва в октябре 1964 г. и был готов выступить на пленуме против него. Для Егорычева поддержка Хрущёва в 1957 г. и его отвержение в 1964 г. являлись последовательной позицией. Он полагал, что именно Хрущёв отступил от принципов XX и XXII съездов, поскольку оказался неспособен избавиться от сталинского наследства. Егорычев, по его словам, оказался среди тех, кто старался укрепить решимость Брежнева в критический момент. «Мы искренне верили, — вспоминал он в 1989 г., — в честность Брежнева и близких к нему людей. Теперь я понимаю, как мы были тогда наивны…»[387]
Объясняя события Хрущёвского периода, не следует недооценивать личные достижения и провалы первого секретаря. Советологи во многом правы, когда они в своих исследованиях традиционно уделяют повышенное внимание конфликтам внутри золотого треугольника в высшем руководстве страны, вершинами которого являлись Президиум ЦК, его Секретариат и руководство Совета министров. Что касается самого ЦК, то нет сомнений, что его коллективная власть, проявлявшаяся на пленумах, была намного меньше того уровня, что был предусмотрен Уставом партии. Центральный Комитет не действовал в качестве партийного парламента. На пленумах ЦК не было существенных расхождений при голосовании, и, судя по опубликованным материалам пленумов, там не происходило открытых дебатов ни по каким вопросам, помимо проблем руководства. Июньский 1957 г. и октябрьский 1964 г. пленумы представляли собой исключительные случаи, но даже в 1957 г. никто из их участников не попытался защищать Маленкова и его группу точно также, как в 1964 г. ни один человек не выступил в поддержку Хрущёва. Напротив, кажется, можно привести всего один пример не единодушного голосования на пленумах, когда Молотов отказался поддержать собственное изгнание из ЦК в 1957 г. Как институт, Центральный Комитет представлял собой апелляционный суд для Политбюро, но это был суд последней инстанции.
В то же время, как отметил Грэм Джилл, институциализация являлась той особенностью описываемого времени, которую легко упустить из виду[388], и пленум Центрального Комитета следует рассматривать как один из институтов развивающейся системы правления. Можно продвинуться вперёд ещё на один шаг и утверждать, что полное понимание того периода требует также изучения правящей элиты, члены которой входили в состав этого института. В 1950-х гг., после смерти Сталина и в начале правления Хрущёва, элита вновь обрела себя. Доказательства этого утверждения, приводимые Моше Левиным, представляются достаточно убедительными и вполне относящимися к теме настоящей книги, хотя объектом его исследования являются более широкие круги элиты, а не только представители ЦК. Он считал, что «…сталинизм был существенным препятствием, мешавшим превращению верхних слоёв бюрократии в правящий класс». Только после 1953 г. бюрократия стала несменяемой. Прибегая к историческим аналогиям, Левин доказал, что в 1953 г. Россия перешла от деспотизма к бюрократическому абсолютизму. По его мнению, то, что Горбачёв называл командно-административной системой, было наследием не столько сталинизма, сколько послесталинского периода. Бюрократия явилась не только могильщиком сталинизма, но и любого иного «изма» (по имени лидера, который попытался бы серьёзно покуситься на её всевластие)[389].
Сходной точки зрения придерживается один из новых послесоветских историков, В.П. Наумов, хотя объектом его исследования являются секретари региональных партийных комитетов. Он считает, что «…местная партийная бюрократия стала самостоятельной силой… Она продемонстрировала, что является группой, объединённой общими интересами, обладающей вполне независимым положением и сохранившей своё значение и независимость даже после победы Хрущёва. Этой силой нельзя было пренебрегать. И когда Хрущёв попытался освободиться от своей зависимости от неё, подорвать её могущество, то эта конфронтация завершилась его поражением»[390]. Сам Хрущёв невольно в этом признался. Бурлацкий как-то в 1953 г. присутствовал на высоком совещании, на котором Маленков зачитал длинный перечень упрёков в бюрократизации власти. «Всё это, конечно, правда, Георгий Максимилианович, — выдавил, наконец, из себя Хрущёв после долгой паузы, последовавшей после окончания речи Маленкова, — но аппарат — наша опора». Слова Хрущёва были вознаграждены долгими и продолжительными аплодисментами массы представителей партийного аппарата[391].
Любая обобщённая оценка Никиты Сергеевича Хрущёва требует уделить внимание изучению элиты Центрального Комитета, чтобы лучше понять, чем ограничивались его власть и достижения. Окончание деспотического сталинского террора означало, что впервые с 1937–1938 гг. начался процесс активного взращивания элиты. Хрущёву было очень важно каждое полугодие (или чуть реже) представлять элите свою политику. Властные полномочия ЦК использовались для проведения изменений в руководстве партии в 1957 и 1964 г., хотя эти изменения были бы немыслимы без инициативы олигархов высшего уровня, состоявших в Президиуме ЦК. Равным образом ошибочно утверждать, что исключительно благодаря Хрущёву высшая элита обрела большую безопасность. Это явилось не только заслугой первого секретаря, но и результатом совместной работы всей элиты, так или иначе внёсшей свой вклад в решение этой задачи.
