– Отлично, – ответила она наконец.

– Ты еще голодна? – спросила я.

– А ты не видишь? – спросила она, глядя на меня голубыми глазами.

– Ты всегда мне кажешься несколько эфирной, так что – да. С тобой не всегда вижу.

Она улыбнулась едва заметно.

– Это комплимент, если Истребительница не может понять, голодна я или сыта.

– Ты не ощущаешь жажды? – спросил Жан-Клод.

Она снова задумалась, с той же симпатичной ужимкой:

– Нет. Я могла бы сейчас напитаться, но необходимости не чувствую.

Я ощутила исходящий от Жан-Клода всплеск торжества. Торжества, но сразу за ним – страха. И он снова закрыл течь в щитах.

– Почему торжество и почему страх? – спросила я.

– Жан-Клод как следует напитал этой ночью ardeur, и теперь он меня поддерживает. Это, знаешь, впечатляет, – сказала Элинор.

– Ну, это я понимаю, но… – Я попыталась сформулировать вопрос: – Чем вы оба так довольны?

– Если бы мы хотели путешествовать группой по странам, где мы вне закона, кормиться должен был бы только один из нас. Это значит, что Жан-Клод мог бы взять с собой достаточно большую группу своих вампиров на чужую территорию, почти не оставляя за собой следов. И уж точно мы могли бы спрятаться от людских властей.

– Но мы не собираемся вторгаться ни на чью территорию.

– Нет, – согласился Жан-Клод, – но всегда приятно иметь больше возможностей, ma petite.

– А где твой любимый? Твой рыцарь?

– Он не проснулся со мной.

Едва заметный намек на грусть прозвучал в ее ответе.

– Так что, только ты приобрела…

В дверь постучали.

– Да, Римус! – отозвался Жан-Клод.

Римус вошел и закрыл за собой дверь:

– Там Реквием.

– Реквием, – сказала Элинор. – Интересно.

– Впусти его, – велел Жан-Клод.

Секунду он выдерживал взгляд Жан-Клода, потом опустил глаза и сказал вполоборота:

– Ладно, но если еще кто-нибудь появится так рано, я буду настаивать, чтобы вы впустили в комнату двух охранников. Так что если вам нужно обсудить секреты, обсуждайте быстрее.

– Ты действительно думаешь, что сегодня столько вампиров так рано проснется? – спросила я.

– Да, я так думаю.

– Вопрос о присутствии охраны мы будем обсуждать, когда кто-нибудь еще придет. Впусти Реквиема, Римус, – сказал Жан-Клод.

Римус поджал губы – ему это не понравилось.

– У меня тут противоречие в приказах. Клодия велела вас одних не оставлять. Вы говорите, чтобы меня здесь не было. Командная цепочка не складывается.

– Слишком много генералов, – сказала я.

Он глянул на меня быстро и прямо:

– Да.

– Извини, Римус, – сказал Жан-Клод, – но появление Элинор изменило ситуацию.

– Хорошо, но Реквием – последний, или я звоню Клодии и говорю, что не могу вас охранять, поскольку вы не даете.

– Как ты сочтешь нужным, Римус.

Он еще раз сердито оглядел комнату, потом открыл дверь. Через секунду в нее вплыл Реквием. На нем был его черный плащ с капюшоном, развевающийся вдоль тела, так что видна была от него только ван-дейковская бородка, обрамляющая губы.

– Сильно ли тебе досталось, mon ami? – спросил Жан-Клод.

Он движением плеч, без рук, сбросил капюшон, как отбрасывают назад волосы. Правая сторона лица была покрыта багровыми кровоподтеками. Глаз с этой стороны почти закрылся, лишь мелькала полосочка той синевы, что когда-то заставила Белль Морт пытаться выкупить Реквиема у его первого мастера. Белль подбирала тогда себе спектр голубоглазых мужчин: у Ашера самый светлый оттенок, у Жан-Клода – самый темный, у Реквиема – самый яркий. Мастер его отказался, и им пришлось бежать из Франции.

Длинные прямые волосы, такие темные, что сливались с черным плащом, оттеняли бледность кожи, а синяки смотрелись как нанесенные багровыми чернилами.

– Ух ты, – сказала я. – Сколько же тебе крови понадобится, чтобы это вылечить?

Он посмотрел на меня так, что сразу стало ясно: я что-то умное сказала.

– Много.

– Как чувствует себя все остальное? – спросил Жан-Клод.

Реквием развел плащ широким жестом обеих рук – как будто занавес раздернулся. Торс его белым пламенем светился на темном фоне, и только когда глаза привыкли к этому контрасту, до меня дошло, что это белое – отчасти и бинты. Правая рука, грудь и живот были густо укрыты марлей и пластырем.

– Боже мой, неужто Менг Дье в самом деле такое сотворила?

– Да.

И больше он ничего не добавил. Редко бывало, чтобы Реквием давал односложный ответ.

Он подошел к нам – плащ за ним развевался. То есть он шел быстрее, чем казалось это по его скользящей походке.

– Ma petite, если ты принесешь из шкафчика в ванной ножницы, мы сможем осмотреть его раны.

Я тут же это сделала. Вчера ночью я видела синяки, но не видела всех этих бинтов под рубашкой, и понятия не имела, насколько он серьезно ранен. В ванной я задержалась, взяв ножницы, увидела свое отражение в зеркале. Какое-то слегка испуганное. Неужто он действительно бросил Менг Дье ради меня? Бросил женщину ради всего лишь шанса, что я возьму его себе как pomme de sang? Уставясь на себя в зеркало, я не видела там женщины, ради только возможности обладания которой можно бросить другую. Элинор – это еще быть может, но я… В голове не укладывалось.

Я вернулась в спальню. Реквием сидел на кровати рядом с Жан-Клодом, а тот повернул его лицо к свету, разглядывая синяки.

Когда я вошла, Реквием рассказывал:

– …и она сказала, что раз этой симпатичной мордочки не будет у нее на подушке, то и ни у кого не будет.

Кто-то принес кресла от камина, так что Элинор могла сесть не на кровать.

– И она попыталась изуродовать тебе лицо, – сказала она тихо.

– Да, – ответил он как-то странно сдавленным голосом, совершенно не похожим на его обычный.

Я подала Жан-Клоду ножницы. Он их взял и положил на прикроватный столик.

– Думаю, мы можем снять пластырь. Ты мне поможешь, ma petite?

Мне пришлось подвинуть плащ Реквиема, лежавший на краю кровати. Она была настолько высокой, что мне пришлось сесть поглубже, чтобы не соскользнуть. Шелковое покрывало, шелковый халат – все это скользит.

Я взяла Реквиема за руку – бинты шли от кисти почти до локтя.

– Это не от ударов, – сказала я.

– У нее был нож, – ответил он тем же сухим сдавленным голосом.

Я посмотрела на него, но даже уцелевшая половина его лица ничего мне не сказала. Такой же красивый и безжизненный, каким бывает иногда Жан-Клод. Будто смотришь на картину, на портрет красавца-принца, возвращающегося из битвы. Даже когда я взяла его руку в свои, он остался так же далек и отстранен, будто висел на стене музея.

Жан-Клод уже отдирал пластырь от груди Реквиема. Я склонилась над рукой и тоже занялась пластырем, держа его руку в своей, потом стала разматывать марлю. Кисть была исчеркана мелкими и не такими уж мелкими порезами. Как можно осторожнее приподняв его руку, я размотала бинты. Они упали, и я не могла удержать восклицания. Все предплечье было покрыто сеткой резаных ран. Две надо было зашивать.

Я посмотрела ему в лицо, и он встретил мой взгляд. На миг я увидела в этих глазах злость, и тут же они снова стали пустыми.

– Так называемые оборонительные раны. Ты держал руку перед лицом, потому что именно туда она хотела попасть.

– Не только, ma petite.

Голос Жан-Клода привлек мое внимание к нему – и к обнаженной груди Реквиема.

Я выдохнула сквозь зубы с шипением, потому что он был прав. На бледной мускулистой груди ран было меньше, чем на руке, но они были глубже.

Я исследовала одну под грудиной. Она была глубокой, и виднелся след рукояти на коже. Я посмотрела ему в лицо, и, наверное, не смогла скрыть своих чувств.

– Ты так потрясена, Анита. Почему?

– Она метила в сердце. Она хотела тебя убить.

– Я говорил тебе это вечером, ma petite.

– Я знаю, ты говорил, что она пыталась убить его, но… – Я провела пальцами по краю другой раны, между ребрами. Колотая рана, нанесена куда нужно. Она пыталась изрезать его лицо, и следы на руке показывали, что она хотела только его изуродовать, но раны на животе и на груди – эти планировались как смертельные. – Она знала, куда бить. – Мое уважение к Менг Дье возросло, и страх перед ней тоже. – И все это делалось на глазах у посетителей?