Мой лев попытался подняться и развернуть свою силу, но Огги успокоил зверя, будто рукой погладил, чтобы тот затих. Но его сила глубоко во мне нашла, что еще пробудить. Ardeur запылал, но Жан-Клод укротил его, пригасил пламя. Он взял эту силу, уверенно и твердо, принял в руку, как, бывало, вдруг принимал на себя инициативу, когда мы занимались любовью. Вдруг из командной игры она тогда превращалась в индивидуальную, когда он главный и держит тебя неподвижно, и может делать с тобой все, что хочет, и так, как хочет, давая тебе больше наслаждения, чем ты могла бы взять сама. Он оседлал силу, а нас с Огги просто взял с собой.

Публика внизу охала, ахала, тихо вскрикивала – как толпа на фейерверке, только вместо фейерверка были летающие, ныряющие, вьющиеся тела. Я смотрела на танцовщиков отстраненно, их красота более меня не трогала. Единственное, что меня трогало – эта сила, которую наращивал Жан-Клод.

Но снова послышалось шуршание птиц, прорвавшееся сквозь дымку силы. Мерлин снова собрался вылить силу на зрителей – спрятать танцовщиков, чтобы они – пуф! – и исчезли.

Жан-Клод использовал нашу силу как шлепок, как выпад, давая тому вампиру знать, чтобы отступил. Послышалось шуршание птиц, будто потревоженных во сне в гнездах.

– Птицы, – шепнула я и не поняла, произнесла это слово или нет.

– Его подвластные твари, – шепнул в ответ Огги, и это был голос у меня в голове.

Я ощутила, как сила отступает, будто этот Мерлин делает глубокий вдох. На миг я подумала, что до него дошло обращение, но в следующий миг эта сила обрушилась на нас, полилась на зрителей. Люди гасли как задутые спички, один за другим. Вампирам разрешен массовый гипноз, поскольку ментальные фокусы с группами дают только временный эффект. Кончается прямое воздействие – и последствий нет. Но это ощущалось по-другому, ощущалось так, будто может длиться и изменять то, к чему прикоснется.

– Что он делает? – спросила я на этот раз вслух.

Голос Жан-Клода дыханием послышался в мозгу:

– Пытается захватить нас.

– Что он делает со зрителями?

– Он пытается нас захватить, нас всех, – сказал Огги, – а для людей это слишком много силы.

– Он ими завладеет, – сказала я.

– Нет, – ответил Жан-Клод, – они наши.

Он не стал вступать в борьбу за сознания зрителей, а обратился к источнику проблемы. Соединенной силой нас троих он ударил в этот разум.

Сила покачнулась, как от удара, и звуки птиц заполнили театр – писк, крики, хлопанье крыльев, сотни и сотни птиц. Звук был настолько реален, что я оглядела театр в поисках стаи, но ничего там не было.

– Я слышу птиц, – сказал Натэниел.

У меня не было времени интересоваться, отчего он их слышит, потому что птицы уже налетели на нас. Повсюду перья, удары клювов, крыльев, пытающиеся заставить меня двигаться, бежать, мертвая хватка Жан-Клода на моей руке. Пальцы Огги впились мне в плечо, и боль меня отрезвила. Помогла избавиться от бьющих в меня крыльев. Бьющих не для того, чтобы испугать меня или обратить в бегство, а чтобы их впустили внутрь. Обсидиановая Бабочка, мастер города Альбукерке, нашла в меня путь. Она заполнила мои глаза межзвездной чернотой и холодным светом далеких солнц. И еще она поделилась со мной силой. Сейчас эта сила вернулась, будто вызванная из небытия прикосновением крыльев.

Огги выругался себе под нос, отчаянно хватаясь за мое плечо. Жан-Клод успел сказать: «Ma petite, не надо…», но что именно не надо, я так и не узнала, потому что дар Обсидиановой Бабочки уронил мои щиты и открыл меня настежь силе Мерлина. Метафизический ветер хлопающих крыльев и щебета влетел в меня. Сила полилась в меня, я ощутила торжество Мерлина как победный крик огромной хищной птицы. Он решил, что сломал мои щиты, наши щиты, но ошибся.

Жан-Клод и Огги цеплялись за меня, пытаясь заткнуть то, что считали брешью в нашей силе – но и они ошиблись. Это была не брешь, а пасть.

Как будто мое тело стало пещерой – мягкой пещерой из плоти, а птицы, которых я слышала и ощущала, лились в меня потоком, будто нашли свой дом. Готова была поклясться, что ощущала прикосновение перьев, крошечных тел, трепещущих, пикирующих, заполняющих меня. Сила Мерлина вливалась в меня, пыталась найти Жан-Клода и Огги, сила искала путь из меня в них. Мерлин лил и лил свою силу, еще и еще, и я ее глотала.

Огги с Жан-Клодом цеплялись за меня, боясь отпустить, боясь не отпустить, наверное, тоже. Столько силы, что она стала просачиваться от меня к ним. И когда она их коснулась, они поняли. Не Мерлин меня сломает – это мы его съедим.

Наверное, он понял это в тот же момент, потому что попытался остановить силу, перекрыть ее, но я уже распробовала его вкус, и останавливаться мне не хотелось.

Вихри невидимых птиц стали реже, но не прекратились. Сила Обсидиановой Бабочки звала их, подсказывала заманчивые слова, помогала завлечь эту силу. И сила продолжала приходить ко мне, и ощущались в ней первые вспышки страха. Сладкие, приятные, и мне захотелось ощутить вкус пота на его коже. И я могла это сделать, я лизнула его, наблюдающего из темноты.

Он смотрел на меня темными глазами с алыми точками зрачков, как булавочные проколы. Я такие глаза уже видела.

«Никогда не был человеком?» – подумала я.

Он попытался разорвать контакт, и не мог. Огги и Жан-Клод, соединенные со мной, не давали ему. Он был велик, страшен и силен, но он не был мастером города. И уж тем более двумя мастерами городов. Не был он двумя мастерами городов, и понятия не имел, что из себя представляю я. В тот момент и я этого не знала.

Запахло жасмином и дождем. Пахнуло тропической ночью, которой уже не было тысячи и тысячи лет, и запах дождя принес голос. Мать Всей Тьмы шепнула мне:

– Я знаю, кто ты, некромантка.

Я не хотела спрашивать, но будто не могла удержать губы, и они родили слово:

– Кто?

– Моя.

Я завопила и перекрыла силу. Перекрыла начисто ее поток. Больше не летели птицы от Мерлина.

Но в панике я перерезала связь с Огги и Жан-Клодом, и на миг остались только я – и она у меня в голове. Дождь заливал мне лицо, холодный и теплый. Летела по небу полная луна, а я была слишком высокой и слишком… мужчиной. Сперва я решила, что это воспоминания Жан-Клода, но рука у меня перед глазами была слишком грубой, слишком темной. В чье же воспоминание попала я?

– Мое, – снова сказала она.

Ее так ее. Но чего я тогда оказалась в голове у мужчины, которого она собиралась съесть? Почему я не в ее теле?

Что-то шевельнулось в лунном свете, что-то большое и бледное, мускулистый призрак, крался ко мне, припадая к земле. Повернулась голова, и в глазах отразилась луна, осветив меня. Я вглядывалась в физиономию огромной кошки, и знала, что уже тысячи лет ничего подобного не ходит по земле.

«Пещерный лев, – подумала я. – Ха, оказывается, они были полосатые?»

Кошка подобралась для прыжка.

Между мною и ею вырос волк – белый волк с темным чепраком и темной головой. Я это была, мой волк. Это был сон, то есть я без сознания. Жуть.

Волк вздыбил на шее шерсть, испустил низкое, грудное рычание – как поступают собаки, сообщая, что шутки кончились. Но этот волк выглядел субтильным по сравнению с подобравшимся для прыжка зверем. Мы на сотни фунтов не дотягивали по весовой категории.

Но я слышала запах волка. Запах сосны и усыпанного хвоей суглинка. Запах деревьев и трав, никогда не росших в этой земле, где Мать Всей Тьмы захватила Мерлина или кто он там когда-то был. Я слышала запах деревьев родины, родной земли стаи. И слабый мускусный запах волка.

Пещерный лев подобрался, и я знала – вот оно. Волк присел для прыжка, а тело, в котором была я, замахнулось бесполезным копьем.

И что-то коснулось моей руки. Я схватилась за это «что-то», не думая, и ночь взорвалась белым и жарким светом. И болью, чертовой уймой боли.

Голоса.

– Анита, отпусти, отпусти!

Руки трогают боль – я попыталась отдернуться, ощущение – будто вместо крови в моей руке течет расплавленный металл. Знакомая боль. И другой голос: