Огги посмотрел на него и снова на меня.

– Почти все мы в конце концов овладеваем этим умением.

– Значит, если бы наша сила не зацепила тебя, ты бы хотел заставить меня любить тебя, любить по-настоящему, и не любить меня?

– Я так четко не формулировал, но я бы своей волей не стал тебя любить. Нет.

– Тогда ты действительно сукин сын.

Он кивнул:

– В Чикаго нет мафии, кроме старой итальянской школы. Я сумел не впустить русских, украинцев, китайцев, корейцев и японцев. Никто, никто никогда не отнимет у меня власти. Твердыни почти любой мафии разрушились, а я держу свою территорию против всех. Для этого приходится быть сукиным сыном, Анита. Хладнокровным и готовым убивать.

– Ты отлично это скрываешь, – сказала я. – Смех просто великолепный.

– Помогает притворяться человеком. Так другие боссы меньше боятся.

– Глава Вегаса – тоже мафиози старой школы.

Огги покачал головой:

– В мафии он перестал быть силой, когда сделался вампиром. Какое-то время нужно, чтобы после этого восстановиться, и когда Максимилиан стал достаточно силен, чтобы отобрать назад часть своего, времена переменились, а он остался прежним. Он силен, он правит Вегасом, но он уже не босс.

Мы стояли, глядя друг на друга. Сзади ко мне подошел Жан-Клод, коснулся моего плеча, и когда я не отстранилась, он меня обнял сзади. Выражение лица Огги, когда он увидел нас вместе, было страдальческое и почему-то мне это было приятно. Если бы вышло, как он хотел, я бы сейчас стояла околдованная, а он – хладнокровный и спокойный. Злобный гад, подумала я, но все равно с этой мыслью не могла освоиться.

– Ночь уходит. Скоро надо будет переодеваться к балету, – сказал Жан-Клод.

– Да-да, – кивнул Огги.

– И нужно решить, не слишком ли опасна ma petite, чтобы ее выпускать к мастерам городов.

Огги снова кивнул:

– Я помогу тебе это понять, если сумею. Я у тебя в долгу за нарушение гостеприимства. А у Аниты – за то, что пытался с ней сделать. – Он отвернулся от нас обоих, глядя в пространство. – Давно не бывало такого, чтобы я ощутил всю тяжесть собственной силы. И я забыл, как это адски больно.

– Прошу прощения…

За нами стоял Ноэль.

Мы оба обернулись и посмотрели на него. Не знаю, что он увидел у нас на лицах, но попятился он быстро, от нас подальше, чтобы не дотянулись.

– Можно мне подойти?

– Нет, – сказал Огги.

– Да, – ответила я.

Мы посмотрели друг на друга.

Ноэль рухнул на четвереньки. Не поклонился, а рухнул, прямо где стоял.

– Я не знаю, что мне делать, я не могу угодить обоим сразу.

– Какая тебя муха укусила, Огги? – спросила я.

– Он задал вопрос, я дал ответ, – сказал он.

– Ладно, ты ответил за себя, а не за меня.

Я шагнула прочь от Огги, к Ноэлю. Огги схватил меня за руку выше локтя.

Я напряглась, но вырываться не стала – соревнование в грубой силе было бы не в мою пользу. Я посмотрела на него, на его руку у меня на руке, снова на него.

– Так делать нельзя.

– И нельзя просто уходить от меня, чтобы подойти вот к такому низшему.

– Ты хочешь когда-нибудь еще испытать ardeur, Огги?

Он на миг задумался, но я знала, что это своего рода представление. Может, он и был озадачен, но очень старался изобразить озадаченное человеческое лицо.

– Ты знаешь, что да.

– Тогда убери руку, или больше ты до меня не дотронешься.

Мы еще посмотрели друг на друга, потом он меня отпустил.

– Мне говорили, что ты очень сильна, опасна и скора на руку убивать. Чего не просек ни один из моих шпионов – это что опаснее всего в тебе твоя сила воли. Господи, сколько решимости в этих глазах! – Он покачал головой. – Да, ты говоришь всерьез. Ты действительно отсекла бы меня из-за этого.

– Чертовски верно.

– Всего за то, что я схватил тебя за руку?

– Потому что ты ведешь себя так, будто мною владеешь. У меня хозяев нет.

Мика встал с двойного кресла и направился к нам. Это привлекло внимание Огги.

– Твой лев покалечил Тревиса и избил Ноэля. Я думаю, ты им должен это как-то компенсировать.

– Слышу леопарда, – ответил Огги. – Так прагматично, такая готовность договариваться.

Прозвучало это так, будто качества эти очень плохие.

– А ведь действительно каждый похож на своего подвластного зверя, – сказал Мика.

Огги кивнул.

– Для тех, кто не понял, нельзя ли объяснить подробнее? – спросила я.

Ответил Мика:

– Среди всех кошачьих львы – самое агрессивное общество. Быть львом – это значит всегда быть готовым защитить свое место в прайде. Если только ты не крайне доминантный, не выдающейся силы или не умеешь внушить всем такой страх, чтобы тебя оставили в покое. Ноэль и Тревис – подчиненные, а Огги обращается с ними так, будто он – доминантный лев. В большинстве прайдов со всеми самками спариваются только немногие доминантные львы.

– Прайд Джозефа живет не так, – сказала я. – Он по способу управления куда ближе к леопардам.

Мика кивнул:

– Прайд Джозефа – это исключение, Анита. Помнишь, я же несколько лет провел в смешанной группе. Иметь дело со львами – это может тянуться вечно, потому что каждая мелочь – повод для соперничества. Джозеф мыслит больше как леопард – весьма разумно, особенно для льва.

– Подкаблучник он, как мне говорили, – бросил Огги. – Его жена не потерпела бы, если бы пришлось делить его с другими.

– Знаешь, Огги, все, что у тебя изо рта вылетает, только углубляет яму.

– Что это значит?

– Ты у нее в дерьмовом списке, – пояснил Мика, – и закапываешь себя все глубже в эту кучу дерьма. – Он улыбнулся.

– Чего это ты скалишься?

– Я думал, ты можешь оказаться угрозой для организации нашей жизни, но ты не можешь вести себя прилично хоть сколько-нибудь долго, чтобы представлять собой угрозу для любого мужчины из ее жизни.

– Жан-Клод уже пригласил меня снова попробовать товар.

– Попробовать товар? – переспросила я. – А это что за такое я слышу? Я, значит, товар, который пробуют? Ой, хрена с два.

– Видишь? – спросил Мика. – Продолжай в том же духе, и ardeur больше никогда не попробуешь.

К нам подошел Жан-Клод.

– Ты крайне неосторожен со словами, Огюстин. Очень на тебя не похоже – такая неполитичность.

– Он боится, – сказал Натэниел. Он подошел ко мне, обхватил меня руками за талию, прижался своей наготой к моей спине. Мне не надо было оглядываться, чтобы узнать выражение у него на лице – оно появилось у него только недавно в моем присутствии. Обладаю, говорило это лицо, моя, говорило оно. Я готов делиться, но это мое. Обычно оно бывало у него, лишь когда кто-то себя не так вел или кто-то ему не нравился. Кажется, в оценке Огги мы все были согласны. Исключительно неприятный тип.

– Чего это я боюсь, кисонька?

– Боишься того, что так сильно хочешь Аниту.

От этого ответа я напряглась, но Натэниел прижался еще теснее, и меня отпустило. Он положил подбородок мне на плечо, коснулся щекой щеки – получилось, наверное, как на фотографии помолвки. В одном Огги был прав: Натэниел отлично умел играть в игры, когда хотел. Играл он все меньше и меньше, и ему все больше нравилась его жизнь, и он сам, но играть он не разучился.

– Тебе не нравится, что ты кого-то вообще так сильно хочешь. Ты в этом видишь слабость, – сказал Натэниел. – И ты все лучше понимаешь, как трудно может быть с Анитой.

Я повернулась к нему, заставила его повернуть голову, чтобы смотреть в глаза.

– Так ты считаешь, что со мной трудно?

Он усмехнулся в тридцать два зуба:

– Я люблю, когда меня подавляют.

Я стала было объяснять, как усердно трудилась, чтобы он не был никем подавляем, и тут сообразила, что значит эта усмешка. Он меня дразнил. Я попыталась посмотреть на него сурово, но мне не хватило серьезности.

– Не допусти, чтобы твое смущение было виной твоего отстранения, Огюстин, – сказал Жан-Клод.

– Что это значит?

– Это значит, что если ты будешь и дальше так себя вести и так разговаривать с ma petite, я окажусь не в силах предложить тебе ardeur от нее.