Аллочка задумалась.

— А чистите как? Негативную энергию же надо убирать!

— Ну, свечи. Песнопения. Живая вода. Кое-что съедаю, конечно. Не без этого. Так что у нас вполне безопасно. Видите, вы же вошли, и ничего не почувствовали.

— Это да…

Алла помялась, покраснела до корней волос и вдруг выпалила:

— Научите, а? Со стрижкой у меня не очень, а маникюр я делать умею. Может, и это сработает?

— Это магия, — заявила полная рыжеволосая женщина, разглядывая свои аккуратные ноготки. — И, знаете, такая легкость… Мне бы сейчас за рояль! Я десять лет не играла, но кажется, если возьмусь за Шопена, сыграю, как в филармонии. Что же вы такое сделали?

— Ничего особенного, — отозвалась Алла — Просто убрала все лишнее.

И она улыбнулась, не разжимая губ.

У Антошки в груди жила птичка. Маленькая, теплая, она уютно трепыхалась слева, и ее можно было почувствовать, если приложить ладонь. Мама говорила — это сердце бьется. Но она просто ничего не видела.

Ночью, когда Антошка засыпал, птица выпархивала наружу. Сперва она прыгала по одеялу, потом взлетала на подоконник, а потом — улетала прочь. Даже если окно было закрыто. Тогда для Антошки начиналось кино. Сон становился тонким, легким, как птичьи лапки. Антошка смотрел, как она летит. Над улицами, крышами, мимо неспящих окон, льющих в ночь золотистый свет, то под самыми облаками, то почти касаясь земли. Птица точно знала, куда ей нужно. Иногда она ныряла в чье-то окно, иногда садилась на ветку в парке, а как-то даже забралась в идущий поезд.

Каждый раз, когда птица долетала до места, Антошка сжимал кулачки. Он знал, что сейчас будет очень красиво. И готовился к тому, что будет больно.

Птица встряхивалась. По сереньким перьям пробегали искры, они разгорались все ярче и ярче, перья вытягивались, становились золотыми, сияющими, и вот уже вместо крошечной птички — чистый огонь.

А потом огонь начинал петь. А у Антошки кололо в груди. Когда птица пела недолго, это было неприятно, но терпимо. Но если она задерживалась, боль становилась сильной, и Антошка просил — хватит, вернись! Но птица не слышала. Ей очень нужно было допеть. После таких песен Антошка просыпался бледным, слабым, и мама вызывала доктора. Доктор прикладывал к его груди холодный кружок стетоскопа, прямо к тому месту, где пряталась птичка, и долго слушал.

— Поет? — спросил как-то раз Антошка.

— Еще как, — ответил доктор и погладил его по голове.

Маме он сказал что-то про утомление, впечатлительность и очередь на операцию. Антошка мало что понял.

А ночью у него был гость. Чужая птица сидела на подоконнике и пушила перья. По ним летали искры, клювик был раскрыт, но песни не было — закончилась.

— Ой, привет! — прошептал Антошка и подставил руку. Птица тут же прыгнула к нему.

— Привет, — сказал мужской голос.

Говорила не птица, голос просто зазвучал в Антошкиной голове.

— Значит, и ты тоже?.. Такой маленький…

— Вообще-то, мне пять! — возмутился Антошка. — А ты кто?

— Я тоже жар-птица. Имя не важно. Но слушай! Скоро ты опять полетишь, не сможешь не полететь… но если тебе станет больно — слышишь? — представь меня рядом. Вот эту птичку представь. Запомнишь? Я помогу тебе. Отпущу домой. Понял?

Антошка кивнул.

— А почему я летаю? — спросил Антошка.

— Разве ты не видел?.. Хотя нет, не надо, не смотри. Ты летишь к тем, кто… Когда люди забывают, что они… Ты летишь туда, где плохо. И помогаешь. Песней помогаешь, вот как я тебе. Не болит ведь больше?

— Не болит, — удивился Антошка.

— Вот и хорошо. Мне пора. Запомни — представь меня, и я приду!

Птичка подпрыгнула и вылетела сквозь стекло, как будто его и не было. Антошка снова улегся. Ему было тепло и приятно. Теперь он знал, что не один. "Жар-птица", повторил он мысленно и уснул.

Первый раз после болезни Антошка полетел не скоро. Видно, и птичке в груди нужно было передохнуть и набраться сил. Когда она, наконец, выпрыгнула и встряхнулась, готовая к полету, Антошка обрадовался. Он уже начал бояться, что все это ему просто приснилось. Птица долго летела сквозь ночной город, а потом внезапно нырнула в окно многоэтажки. И Антошка не удержался, заглянул.

Там были двое, мужчина и женщина. Они кричали друг на друга, и, кажется, не видели никого и ничего вокруг. Мужчина замахнулся… Антошка испуганно отшатнулся от окна. Птица запела.

Через минуту он набрался храбрости и снова заглянул. Двое сидели рядом на диване. Женщина вытирала слезы, мужчина неловко ерзал на месте, но никто больше не кричал и не собирался драться. Они тихонько разговаривали. Птица замолчала и выпорхнула сквозь стекло.

— Все-таки ты посмотрел, — сказал голос в Антошкиной голове.

Улица была пустой, но он заметил на другом окне знакомую птицу.

— Извините, — сказал Антошка. Его голос тоже звучал из пустоты.

— Ничего, — ответили ему. — Теперь ты хотя бы понимаешь, что делаешь. Эти двое, возможно, поговорят и помирятся, а возможно, поговорят и разойдутся. Но все будет мирно. А ведь могло быть… намного хуже.

— И что, вот так всегда?

— Не совсем. Полетели, я покажу. Только если я скажу не смотреть, не смотри, ясно?

В ту ночь они побывали в детской, на заправке, в магазине и в собачьем приюте. Где-то песня жар-птицы забирала боль, где-то — гасила злость и смывала жадность. Антошка чувствовал себя супергероем. Его птица пыталась петь сама, но сразу получала клевок в затылок. Мальчик не чувствовал ничего, а огненные искры в перьях гасли, как выключались.

— Когда жар-птица чует беду, она не может не петь. Не может не лететь, если где-то что-то не так, — рассказывал его друг, пока птицы парили над городом. — У нас просто нет выбора. Но тебе пока много нельзя. У тебя один вылет в ночь, иначе… В общем, только один вылет.

Птицы услышали зов и спикировали вниз. В этот раз Антошке велели не смотреть, и голос его друга смолк надолго, минут на десять. Когда он вернулся, звучал гораздо тише и с присвистом.

— Мне повезло, — продолжил он, будто и не отлучался — Когда я начал летать, со мной был дед. Тоже жар-птица. Он рассказывал, что к чему, и не позволял мне сильно уставать. Тогда нас было гораздо больше. Мы помогали друг другу. Летали по двое, чтобы если что, вовремя вытащить товарища и допеть за него. Потом… проблем стало больше. На каждого приходилось по двадцать вылетов, и помогать друг другу уже не получалось. Просто не успевали позвать на помощь, а иногда и звать было некого. Многие не выдерживали. Не просыпались. Дед мой тоже. Но он был долгожителем — шестьдесят пять для жар-птицы — это возраст! Стало легче, когда люди сами начали друг другу помогать. Волонтеры, службы всякие. Да и просто так, по-человечески, при случае, потому что могли. Тогда я меньше летал. А вот последние два года тяжко пришлось. Эпидемия, всем страшно… Иногда я и сам думал, что не вернусь…

Тут голос вспомнил, что говорит с пятилетним мальчиком, и замолчал.

— В общем, что я хочу сказать? Не летай пока один, зови меня! Я пригляжу. Понял?

… как бы не так.

Тем вечером родители были совсем другими. Антошка еще не знал слова "потерянные", но если бы знал, сказал бы именно так. Все сложилось — серый февраль, их настроение, разлитая в воздухе тревога, которую он чувствовал даже без птицы. Он знал, что этой ночью полетит, но даже не представлял, что вот так.

Птицу подхватило потоком, едва она выскочила из груди. Это был даже не зов, а крик тысяч ртов. Птица неслась сквозь ночь, пейзаж вокруг размылся от скорости, и Антошке было страшно. Впервые он был так далеко. Впервые не успевал дышать. Птица неслась, а крики были все громче, впереди что-то полыхало, взрывалось, трещало… Антошка зажмурился. И снова открыл глаза от грохота — рядом с ним обрушилось здание. Внизу, на земле, куда-то бежали люди с автоматами. Им навстречу выезжал огромный, уродливый, как жаба, танк.