— Это вовсе не пустая трата времени, — говорит он вместо этого с легкой уверенностью Блэквуда. — Я мог бы потратить целое состояние на флирт с тобой, Теодора, и все равно это не было бы пустой тратой. Я мог бы положить к твоим ногам сокровища комплиментов и нежности, как подношения жестокой богине, а вы могли бы игнорировать их все, и я бы ни разу не пожалел ни о чем.

Он определенно пьян и находится в довольно чувственном настроении. Внутри у него бурлит желание, которое он даже не пытается скрыть.

Трудно не поддаться его искушению, особенно когда мне так холодно.

Если бы только я была свободна.

Я качаю головой и бросаю на него чопорный взгляд, возвращая разговор на более безопасную почву.

— Ты прирожденный поэт, Закари. Может быть, поэтому тебе нравится вся эта метафизическая поэзия, а мне нет.

Он наклоняется вперед, втягиваясь. — Почему тебе это не нравится? Что тебе в ней не нравится?

— Она немного… перегружена. Затянуто.

— А твой нежный мальчик Китс? Разве его поэзия не перегружена и не лабильна?

— Но его поэзия исходит из места подлинных эмоций и убеждений, — объясняю я. — Переживания или нет, они звучат искренне. И это прекрасно.

— Если его поэзия исходит из места истины, то метафизическая поэзия ищет истину. Разве это не прекрасно в своем роде?

Я наконец-то позволяю себе улыбнуться.

— Я и не знал, что ты такой поклонник. Обычно ты не любишь поэзию. Могу ли я предположить, что твое собственное сочинение написано и отличается высочайшим качеством, которое только можно себе представить? Неужели ты собираешься наконец-то одержать верх на поле боя нашего урока литературы?

Закари наклоняется вперед и с восхитительной формальностью сцепляет пальцы. Он отвечает совершенно искренне.

— Вообще-то я еще и не начинал. — Он выдерживает мой взгляд. — Я буду работать над ним завтра в библиотеке. Присоединяйся ко мне, если хочешь.

— Мне не нужна твоя помощь.

Он кивает.

— Хорошо, я и не предлагал ее. Я просто придерживаюсь тактики. Держу своих врагов близко, а соперников — рядом.

Я смеюсь.

— Разве ты не имеешь в виду "ближе"?

— Нет, это не то, что я имею в виду. — Протянув руку через стол, он берет мои пальцы в свои и поднимает мою руку, чтобы провести легким поцелуем по костяшкам. — Я точно знаю, где мне следует тебя держать.

Взяв руку обратно, я бросаю на него еще один предостерегающий взгляд. — Будь осторожен, Блэквуд.

— Я всегда так делаю, Дорохова. — Он встает и жестом указывает на танцпол. — Потанцуешь со мной?

Разум говорит мне "нет".

Желание умоляет меня сказать "да".

Я делаю все возможное, чтобы найти компромисс.

— Только одну песню.

— Отлично, — говорит он и ведет меня на танцпол.

Следующие три песни мы танцуем вместе. Я позволяю ему обхватить меня за талию и прислонить голову к его плечу. Смешанный аромат его одеколона и пота — это пьянящий парфюм, и мое тело горячо от его прикосновения.

Поцелуй меня, — хочу я прошептать ему на ухо. Поцелуй меня, Закари Блэквуд, обними меня крепко и никогда не отпускай. Пожалуйста.

Он не целует меня, но я уверена, что однажды чувствую, как его губы касаются моей макушки. После третьей песни я отстраняюсь от него, но он ловит мою руку, останавливая меня. Я встречаюсь с ним взглядом. В его глазах — темный блеск, чувственное обещание. Я отстраняюсь с задыхающимся смехом, и он следует за мной с танцпола.

Я посылаю его принести мне чашку со льдом, чтобы он прижал ее к моему покрасневшему горлу, и после этого мы проводим остаток ночи, споря обо всем и обо всех.

Это единственный способ снять невыносимое напряжение.

И это совсем не облегчение.

На следующий вечер мы сидим бок о бок в библиотеке, между нами горит зеленая лампа банкира, перед нами раскрыты книги и ноутбуки. Мы по очереди читаем строфы из "Определения любви" Эндрю Марвелла, обмениваясь аннотациями по ходу чтения.

Когда мы закончим, мы поменяемся стихами, чтобы сравнить аннотации. Мое стихотворение — это спектр пастельных линий, выделенных цветом, аннотации соответствуют каждому цвету; стихотворение Закари подчеркнуто и аннотировано теми же ровными черными чернилами, каждый дюйм страницы покрыт его мелким, размашистым почерком. Я записываю некоторые из его наблюдений на листочках, чтобы потом добавить к своим, когда Закари читает вслух строчку.

— Как линии, так и любовь косые, могут под любым углом приветствовать друг друга; но наши, столь истинно параллельные, хотя и бесконечные, никогда не смогут встретиться. — Его тон низкий и задумчивый. — Это как раз про нас.

Я пристально смотрю на него. Его подбородок опирается на ладонь; глаза по-прежнему устремлены на страницу.

— Как это похоже на нас? — спрашиваю я.

Он поднимает глаза и делает изящный жест в сторону страницы, как будто я не знаю, что он говорит о стихотворении.

— Две идеальные параллели, которые никогда не смогут встретиться — это мы.

В моем горле внезапно возникает комок, который я с трудом сглатываю. — Он говорит о любви.

— Очевидно. — Зак приподнимает бровь, темную, забавную дугу. — Не смотри так удивленно. Ты довольно умна, и, несмотря на твои ангельские черты и незабудки, ты тоже не наивна. Ты прекрасно знаешь, что я люблю тебя.

Субботний день в середине учебного года. Снаружи с пепельного неба моросит холодный дождь. В углах библиотеки в одиночестве или парами сидят другие студенты, склонившись над своими книгами и ноутбуками. В библиотеке царит тишина, если не считать белого шума капель дождя, бьющихся о стеклянный купол далеко над нашими головами.

Это совершенно обычный день — вернее, он был совершенно обычным.

Но сейчас он совсем не обычный.

Напряжение закручивается вокруг нас в огромном мерцающем водовороте, в центре которого находимся мы. Закари, с его карими глазами и черными кудрями, шелковым блеском кожи и уверенным изгибом улыбки, которая, кажется, существует только для меня.

Только Закари Блэквуд мог произнести нечто столь возмутительно безрассудное с таким спокойствием. Как лучник, уверенный в своей цели, он крепко натянул лук, пустил стрелу прямо мне в грудь и с нежнейшей улыбкой наблюдал, как у меня перехватило дыхание.

Я смотрю ему в глаза и задыхаясь произношу. — Ты не любишь меня.

Его глаза смягчаются так, что смотреть на это почти невыносимо. Он вздыхает, и все его тело тает от тоски, настолько осязаемой, что она окутывает меня, как сплетение теплых крыльев. Он пронзает меня мягкостью своего взгляда, обнаженным желанием в его выражении.

— Ах, конечно, люблю. Я ужасно люблю тебя. — Он улыбается, и оттенок желания в его выражении меняется, превращаясь в тоскливую меланхолию. — Я люблю тебя каждой частицей своего существа, и мне нравится каждая частица твоего. Я люблю тебя отчаянно, как голодающий. Я люблю тебя до безумия. И я думаю, что, возможно, ты тоже любишь меня, Теодора Дорохова. Просто ты еще не готова это сказать.

Теодора

В моей груди взаперти хранится мой голос. После стольких лет мой отец все еще хранит ключ. Все, чего я хочу, — вернуть этот ключ.

Летом перед последним годом обучения в Спиркресте отец приезжает погостить в родовой дом моей матери, Брекенридж-Хаус в Суррее.

Величественный дом, обычно такой просторный и пустотелый, становится клаустрофобным в его присутствии, которое надвигается, как затмение, наполняя атмосферу дома тяжелой, жуткой тишиной.

Мы все чувствуем тяжесть его присутствия. Персонал, который изо всех сил старается быть немногословным, моя мама, которая пьет немного больше вина, чем обычно, и я, у которой мраморное яйцо застряло в горле, затрудняя дыхание и речь.